Яцек Дукай - Иные песни Страница 19

Письмо эстле Амитаче не касалось того, на что Иероним надеялся. «Может, смогу помочь твоей дочери. Приду после заката. Разрешишь? Пошли слугу». Ну да, она ведь видела, как под конец обеда девушка позеленела и сбежала из-за стола; и видела ее после, в коридоре, согнувшуюся пополам. На ужин Алитэ уже не пришла, и Амитаче, должно быть, начала расспрашивать. Ей и вправду есть до этого дело или просто хочет втереться ко мне в доверие, замылить глаза? Он послал Антона.

Шулима появилась вместе со своей невольницей, черноволосой девушкой римской морфы, с длинными стройными конечностями и белоснежной улыбкой. Завия деликатно разбудила Алитэ. Господин Бербелек вопросительно глянул на Шулиму. Та указала на балконную дверь.

Уже было весьма холодно, женщины укутались в шали, Иероним набросил хумиевое пальто. На носу и корме горели масляные лампы, а сквозь узкие окошки изнутри падал свет из кабин — но едва Авель закрыл за собой дверь, объяла их густая ночь.

Ночь, но прошитая, однако, красно-золотым лунным сиянием. Луна была полной, тяжелый пирокийный фонарь, подвешенный посреди небосклона, — если смотреть прямо на него, почти ослеплял. Гистея, видать, и вправду ослепил, вавилонянин стоял неподвижно, опершись спиной о стену, глаза широко открыты, по подбородку стекала слюна.

— Спит, — пробормотал Авель.

— Оставьте меня, — стонала не проснувшаяся еще Алитэ, — в чем дело, даже выспаться не дадут, Авель, ну скажи им —

— Ш-ш. — Шулима обняла Алитэ, склонилась к ней; второй рукой легонько взяла ее под подбородок, обернула ее лицо к луне. — Смотри, — шептала, — она не недвижна, она плывет, мы все плывем с ней вместе, волна на волне, на волне, ты не можешь сопротивляться, не можешь противиться, плывешь вместе с нею, плывешь вместе с нами. Возьми.

Завия, исчезнувшая на миг, появилась теперь с металлической миской, до половины наполненной водой. Подала ее Алитэ. Девушка, моргая, посмотрела на Авеля, на отца, на Шулиму, на миску, снова на Шулиму и не без колебания приняла посудину.

Эстле Амитаче отступила от Алитэ.

— Вытяни руки, — сказала она. — Отодвинься от стены, ты стоишь на своих ногах, ничто тебя не опрокинет. Погляди на ее отражение. Ты плывешь. Не отводи взгляд! Плывешь, не можешь опрокинуться. Она совсем не тяжела. Возносишься на чистых волнах. Покой. Тело знает. Смотри.

Господин Бербелек сложил руки на груди, стягивая полы пальто.

— Что это за гоития? — прошипел он Шулиме. — Чары хороши для простонародья, ты ведь не веришь в такие глупости.

— Ш-ш, — та даже не повернула головы. — Никаких чар. Только не говори, что не учил своих солдат каким-то простейшим способам обманывать жажду, игнорировать боль, противиться страху. Всегда найдутся приемы, позволяющие нам приноравливать свою форму под обстоятельства. Человек — оттого человек, что меняется согласно собственной воле, это правда, но не значит ведь, что все мы равны божественному представлению о нас. Это не так уж и просто. Нужно уметь обманывать себя, себе врать. Не мешай, эстлос.

Алитэ стояла, всматриваясь в отражение Луны в серебряной воде округлой миски, держала ту на высоте груди, длинные темные волосы ниспадали прямыми прядями — и впрямь ли не отводила взгляд от светлого отражения или уснула так, загипнотизированная, она — и какоморфный вавилонянин, только что она стояла сама, босыми стопами на деревянной палубе, ноги сгибались, прежде чем свинья заколышется, вперед, назад, в стороны, Луна не выплеснется из миски, не имеет права, они плывут на одной волне.

Авель кашлянул, господин Бербелек поднял глаза. В какой-то момент, пока они не смотрели, из своей кабины вышла библиотекарь академии. В неподвязанном гиматии, с надгрызенным яблоком в ладони, теперь она глубоко вдыхала свежий ночной воздух, опершись спиной о дверь. Гистей стоял от нее справа, рядом, но, конечно, она наблюдала не за ним, а за устроенной Амитаче мистерией воды и Луны. Иероним на миг перехватил взор неургийки: трезвый, сосредоточенный взгляд.

— Х-х-холодно, помри оно все, — пробормотал Авель, стуча зубами, и скрылся в своей кабине.

— Долго ли еще? — спросил господин Бербелек.

Амитаче подняла руку, широкий рукав темного платья сполз вниз.

— Тише, прошу.

Может, сыграл свою роль этот претенциозный ритуал, и Алитэ сумела наложить на себя столь сильную морфу физиологии, а может, подействовали зелья Портэ — в любом случае, назавтра морская болезнь исчезла без следа. Обед девушка съела с изрядным аппетитом, выказывая искренний интерес к Забахаю, усердная адептка искусства флирта и соблазнения. Шулима послала Иерониму понимающую улыбку; тот не ответил, как всегда сидел молча. Впрочем, и так сразу же возникла громкая ссора между Вукатюшем и Гайлом Треттом. Как можно было понять из проклятий этого последнего, он обвинял гота в гнусных намерениях относительно своей жены. Купец сперва реагировал смехом, что еще сильнее раздражало господина Третта; тот бросился на гота через стол. И снова капитану пришлось вызывать дулосов, те развели драчунов по их кабинам. Остальные пассажиры следили за инцидентом с едва скрытым весельем; даже сама госпожа Третт с трудом сдерживала смех.

После обеда Азуз Вавзар собрал желающих на короткую экскурсию по аэростату. Авель и дети Треттов постарались, конечно, сунуть нос в каждый закуток свиньи; Урчу и Иерониму хватило и визита в макинерию. Помещение было тесным, как и все на аэростате, и при этом почти полностью занятым сложным артефактом из металла, ликота и твердоморфированного стекла, непрестанно трясущимся — именно от него по аэростату растекалась эта раздражающая дрожь. Изнутри конструкции доносились шипение, бульканье, писки и удары, будто в тех трубах, ящиках и ретортах носилось стадо разъяренных даймонов. Вошедшие — а Вавзару пришлось сперва отпереть полдюжины засовов и защелок — не стали закрывать за собой дверь, поскольку сразу же изошли потом, температура и влажность были достойны римских бань.

Капитану пришлось повысить голос, чтобы его услышали, южный акцент в его разбавленном греческим окском сделался еще более отчетлив. Слова свои он обращал к самым младшим, объясняя все совершенно как детям, склонившись и чуть не на корточки присев перед маленькими сыновьями Треттов:

— Вся Материя состоит из четырех элементов: Огня — пироса, Воды — гидора, Воздуха — аэра и Земли — ге. Для объектов земных — в отличие от тел небесных, о которых говорят, что те состоят из некоего пятого элемента, пемптон стойхейон: ураниоса, эфира — для объектов земных естественным состоянием является покой. Всякий предмет стремится занять соответствующее ему здесь место: катящийся камень, падающий дождь, возносящийся дым. Земля тяготеет к самому низу, над ней Вода, над ней Воздух, над ним Огонь. Вы наблюдаете это всякий день. Бросьте камень в озеро — и он погрузится на самое дно. В закрытом сосуде вода всегда опустится вниз, воздух соберется наверху. Огонь же стремится вверх, сквозь воздух. Это — естественное движение. Но бывает и движение неестественное, вынужденное, что продолжается лишь столько, сколько длится принуждение: движения людей и зверей, движимые ими предметы. Человек, как единственное существо, понимающее суть реальности и могущее гнуть ее по своему желанию, способен менять Форму не только себя самого, но и других объектов: ремесленник, превращающий кусок земли в кувшин, агроном, создающий новые виды растений. Их, обладающих исключительно одаренной волей, мы зовем демиургосами, керос гнется под их усилиями особенно легко. Тех, кто в силах навязать Материи окончательные Формы, к которым она с этого момента станет стремиться даже при отсутствии воздействия, навсегда пойманная в сети нового совершенства, — тех мы зовем текнитесами. Текнитес Воздуха изменил здесь морфу небольшого количества пойманного аэра таким образом, что теперь его естественным состоянием стало движение, как движение звезд и планет, и он отныне кружит бесконечно, надувая паруса ветряка. Ветряк же принуждает аэростат двигаться вперед, и, пока он крутится, «Аль-Хавиджа» в силах лететь даже против воздушных течений. Еще проще, чем Воздуху, Форму эфирного движения можно навязать Огню, но пирос почти невозможно использовать в устройствах. Эфир же невозможно притянуть к Земле и включить в некую макину; правда, говорят, что его умеют использовать лунники. В четвертом веке Александрийской Эры Герон из Александрии сконструировал подобную паровую макину, но ее приходилось постоянно подогревать, кипятить воду и кормить огонь. А наш автоматон называется пневматоном, его изобрел великий воденбургский софистес Ирэ Гаук, вы, верно, о нем слышали. Говорят, в Гердоне пневматоны используются и для передвижения поверхностью Земли, хотя это наверняка не так выгодно и намного медленнее, чем путешествие на спине животного или в экипаже. Так и пневматоновые морские суда более медленны и менее надежны, чем суда, которые ведут демиургосы и текнитесы Воды и Воздуха. А значит, в конечном итоге именно Форма человека, антропоморфа, всегда побеждает.