Рустем Сабиров - Бездна Страница 2

— Все назад! Быстро! — сложив ладони рупором, крикнул в отчаянии комендор Брук. Голландцы, поняв, в чем дело, гурьбой бросились на бак. С фрегата гулко и жарко полыхнуло огнем. «Курносая Кармен» изрыгнула облако картечи прямо в густое людское месиво у мачты.

Уже через несколько минут из экипажа джонки в живых никого не осталось. Голландцы, хмурые, словно не проспавшиеся, добивали тех, кто, как им казалось, были еще живы, порой, не разобравшись, кромсали уже мертвых. Над джонкой уже кружили птицы.

Двое раненных голландцев уже испустили дух. Олоф Бартель лежал навзничь на задубевшей от крови циновке, отчаянно содрогаясь от последних мучительных спазмов. Он порой силился что-то произнести, но отяжелевший язык не желал слушаться, обращая слова с бессвязное мычание.

— И этот кончается, — с внезапным озлоблением сказал Клаас, — помрет без исповеди. И все мы тут… Эх, загубили мы свои души!

— Клаас! Ступай на место, — резко скомандовал Брауэр и подошел к умирающему. — Что ты хотел сказать, Олоф? Говори.

Бартель бессмысленно пучил глаза, заволокшиеся пеленою безумия, бессвязно бормотал. Но когда беспорядочно плутающий взгляд его остановился на неподвижно, как статуя, стоящем лейтенанте, он взор его прояснился, и тогда его лицо стало медленно растягиваться в жуткой гримасе улыбки, обнажились фиолетовые, источенные застарелой цингой десны, редкий оскал зубов. Когда минуту спустя глаза его остекленели, ужасная улыбка так и осталась на лице, смерть словно оставила ее напоследок.

— Мой Бог! — глянувший на умершего, Клаас вздрогнул и перекрестился. — Как будто дьявол вселился в него, прости меня Господи. Будь проклят сегодняшний день.

Он опасливо наклонился над покойником и неловко прикрыл его лицо полой циновки. Лейтенант Брауэр отрешенно, исподлобья глядел на него, что-то бормоча под нос.

Через полтора часа все содержимое трюмов джонки — около сотни тюков шелка-сырца пальмового сахара, полсотни бушелей хлопкового масла, в бурдюках и бочонках — было уже в трюме фрегата. Изнемогшие от зноя матросы, задыхаясь, ворочали плотно набитые тюки, корзины, липкие и грязные бочонки, с угрюмой опаской косясь на распростертые на палубе, густо облепленные мухами трупы. Орава пронзительно крикливых птиц с шумом перелетала с рея на рей, в, жадном нетерпении дожидаясь, пока надоедливые пришельцы не уберутся со всем своим добром с палубы восвояси. Трое убитых голландцев были перенесены на палубу фрегата и лежали на шканцах, закутанные в парусину, вытянувшиеся и окостеневшие. Чуть поодаль, как мумия, затянутое в грубую ткань, лежало тело капитана Скрантона. Судя по всему, неведомая пуля пробила окаймленное прихотливым витражом окно каюты и угодила ему в голову. Корабельный священник готовился к заупокойной службе, прежде чем тела будут преданы океану.

— Скоро нажретесь, сатанинские отродья, — пробурчал матрос Хуго Верлой, выкатив на палубу последний бочонок и погрозив кулаком в сторону обезумевших птиц.

— Да уж, к утру здесь будут одни косточки, — сказал кто-то в ответ. — Хватит нынче жратвы и птицам, и рыбам.

— Э, что-то еще с нами станет к утру, — вздохнул Верлой.

— Ничего особенно, — кивнул успокоительно комендор Брук. — К утру мы будем уже в Яванском море, а уж к вечеру, даст Бог, — в Малакке.

— Вряд ли, — с сомнением сказал вахтенный офицер, — при этаком штиле нам к следующей ночи не проползти и полсотни миль.

— Комендор, — вдруг отрывистым, надтреснутым голосом произнес Брауэр, — отойдем в сторону, есть о чем поговорить.

Все невольно вздрогнули — он неожиданно для всех вышел из капитанской каюты джонки. Глаза его по-прежнему были лихорадочно возбуждены, однако матовая белизна сошла с его еще более осунувшегося лица, оно поминутно дергалось, словно не могло подобрать подобающей гримасы. Брук хмуро кивнул: менее всего хотелось ему сейчас говорить с Брауэром.

— Опять! — вдруг протяжно заскулил канонир Клаас, с тоской вперившись в странную темно-сиреневую дымку с невысоким медузоподобным куполом, вздувшуюся в полумиле слева по борту от джонки. — Опять она. Вон, видите? Она уже второй раз. Была, пропала, снова появилась. Окаянное это место, клянусь Святой Девой! Уходить надо бы отсюда поскорее…

— Заткнись! — перебил его Брауэр, вытащил подзорную трубу и вперился в загадочный купол, который начал вдруг испускать волнообразное, пульсирующее свечение непонятного, неведомого цвета. — Я что-то слыхивал о таких штучках в океане, — говорил он, кривясь от напряжения, — но вижу впервые. Честное, слово, думал, вранье, бред упившихся моряков…

— Что там?! — вдруг требовательно подал голос Брук, но штурман лишь отмахнулся от него с презрительной гримасой.

Затем он с сожалением оторвался от трубы, сложил ее об колено и засунул в карман и покачал головой.

— Через эту стекляшку возможно увидеть то же, что простым глазом, только покрупней. Стоит подойти к ней поближе. Тайна, она как женщина, одно дело увидеть, другое дело пощупать, верно?

— Надеюсь, вы не станете этого делать, — забеспокоился Брук.

— Щупать-то? — он хохотнул. — Да будь я проклят, ежели не сделаю.

— Вот, что, господин штурман, — комендор Брук грозно нахмурился. — Я не позволю вам рисковать командой.

— А я и не собираюсь ни рисковать командой, ни просить вашего любезного позволения, комендор. Эй, на баке! — крикнул он срывающимся голосом, — шлюпку на воду! Ту, мою любимую, «Магдалину»! Есть кто-нибудь со мной? Клаас! Если ты уже наложил в штаны, живо подмойся и марш в шлюпку!

— Отчего я, господин лейтенант? — канонир испуганно перекрестился, рябое, скуластое лицо его плаксиво вытянулось.

— Оттого что из всех этих баранов на тебя одного можно рассчитывать. Прошу прощения, на господ офицеров это, естественно, не распространяется.

Вскоре шестивесельная шлюпка «Магдалина» отчалила от борта и неторопливо двинулась в сторону сгустившейся туманности, которая тотчас приняла устрашающе багровый оттенок.

Вернулись они к закату. Штурман на сей раз греб один, Клаас неподвижно лежал навзничь на дне лодки. Выяснилось, к счастью, что он всего лишь мертвецки пьян, что немудрено: бутыль порториканского рома, которую они прихватили с собой, была почти пуста. Штурман Брауэр, напротив, был совершенно трезв, во всяком случае не пьянее обычного.

Солнце уже горбилось у кромки океана огромной лиловеющей опухолью. Океан не спешил делиться с небом прохладой, но немного усилившийся ветер разогнал застоявшуюся изнурительную духоту. Над фрегатом стлался дым кочующего человеческого жилища, над джонкой кружились черные в закатном зареве тени, ветер порой доносил обрывки жадного истошного клекота. Иногда птицы резко взмывали вверх, словно желая настичь и растерзать клювами не только тела, но и несчастные души умерших.

В капитанской каюте горел светильник, и пламя его беспокойно колыхалось от сквозняка, проникавшего сквозь разбитое пулей окно. Оно вздрогнуло и заметалось беспокойнее, когда дверь резко распахнулась, и вошел, немного постояв на пороге, штурман Брауэр. Комендор Брук, сидевший за столом, обернулся, подчеркнуто рассеянно и кивнул и вновь вперился в развернутую на столе карту.

— Что скажете, милейший? — спросил он наконец, когда Брауэр, тяжело усевшись на капитанскую койку, взгромоздил ноги в тяжелых ботфортах на изящный, обитый шелком табурет.

— А что вы желаете услышать? То, что мы видели там? — Брауэр неопределенно указал рукой в сторону окна.

— Нет, — Брук презрительно сморщился и покачал головой. — Меня мало интересуют байки. Мне интересно другое…

— Напрасно, — Брауэр усмехнулся и покачал головой. — Впрочем, вы бы все равно не поняли. Так что вас интересует?

— Меня интересует, — комендор говорил тихо и как будто, торжественно, — кто убил капитана Скрантона?

— Ах вон оно что? — Брауэр скривился, будто разочарованно, — вас это интересует? Извольте. Его убил старший помощник Бартель. Подтвердить он это, вы знаете, не сможет, так что придется вам поверить мне на слово.

— Бартель?! — Но почему? Вы знаете, почему?

— Еще бы не знать. Но это долго рассказывать.

— Вот оно что. Так вы — убийцы!

— Безусловно. А что ж это вы порозовели как девственница перед будуаром? Разве вы сами не убийца? И разве этот сброд, что делит на палубе награбленное, не свора убийц? А покойный капитан разве не старый пират, по которому устала плакать виселица? Или вы не знали этого? Отчего же столь целомудренно хмурятся ваши брови? Оттого, что вы всюду таскаете с собою Библию, как папуас крокодилий зуб? Ведь Господь всемилостивейший прощает солдат, что убивают на войне. Или смотрит на этот грех сквозь пальцы. Значит, у этого греха все же есть некая потайная дверца. Как и у всякого иного! Извините, сударь, но вы все относитесь к Господу Богу, как полуслепому, впавшему в детство дядюшке, которого так легко заболтать и обвести вокруг пальца. Запомните, лейтенант грехи, замаливаются не никчемными молитвенными бдениями, а делом. Если вы совершили убийство, вы можете искупить его только спасением другой человеческой жизни, а не тупым лобзанием обслюнявленного Распятия.