Елена Вернер - Верни мои крылья! Страница 20

– Да брось, никакая это не косынка, самый настоящий галстук, пионерский, говорю же. Я его и на ощупь узнаю, столько лет сама носила, а потом сыновьям гладила по утрам.

– О господи…

Римма, невзирая на природную свою смуглость, сделалась белой, как мука, и принялась дергать косынку. Тугой узел поддался не сразу.

– Снимите его с меня, снимите! – взвизгнула Корсакова, насмерть перепуганная. Рокотская поспешила помочь.

– Тише-тише…

Когда ее сморщенные пальцы распутали узел и натяжение ослабло, Римма была близка к истерике. Она отшвырнула галстук прочь, и яркий кусок ткани мягко спланировал на пол.

– Мамочка… О господи, – запричитала Римма, глядя на него расширенными глазами и пятясь к стене. Из буфета и зрительного зала уже спешили, привлеченные шумом, Липатова, Леля, Кирилл и Даня Трифонов.

– Что случилось? Римма?

– Это… пионерский…

– Кажется, да, – Липатова наклонилась, чтобы поднять его.

– Нет! – взвизгнула Римма. – Не трогайте!

Остальные озадаченно переглянулись, Липатова выпрямилась:

– Можешь ты толком объяснить?!

– Я нашла его тут. Он просто лежал на полу, вот как сейчас. Заманивал. Я подумала, что это чья-то косынка, кто-то оставил. И примерила. А он, он меня чуть не задушил!

– Что за глупости…

– Не глупости! Вы что, не понимаете?! Это та девочка, пионерка… Я давно чувствовала что-то… страшное, потустороннее. Я наполовину цыганка, такие вещи сразу чую. Она все еще здесь, где умерла… – зачастила Римма. – И галстук ее наверняка упал оттуда, с галереи, прямо сюда, где я его нашла. А я не подумала и надела. Понимаете? Я надела ее галстук! Это значит, что я теперь… Ой, мамочки…

Она сползла по стене на стоящий стул и обхватила себя руками. Кирилл, справившись с первой оторопью, несколькими широкими шагами пересек фойе и сел рядом, обняв девушку за плечи:

– Римм, да ладно тебе. Наверное, кто-то и правда оставил. Или костюмеры обронили.

– Точно! – кивнула Липатова. – Наверное, Женечка таскала костюмы, стирать или еще зачем. Там у нее много чего есть, в закромах, вот и галстук нашелся… А ты давай придумывать! Такая впечатлительная, сил нет, что мне с тобой делать?

Римма, уже с красным носом, посмотрела на нее с надеждой.

– Думаете?

– Уверена. Так что давай, подбирай сопли.

Актриса перевела взгляд на Кирилла, тот ободряюще похлопал ее по руке (Ника почувствовала, как больно царапнулось что-то внутри), и Римма, испытывая огромное облегчение, тут же преобразилась. Как ребенок, которого от слез отвлекли мотком сахарной ваты на палочке, она покорно побрела в зал за Кириллом и Липатовой. Проводив их взглядом, Леля вздохнула и пробормотала вполголоса:

– Пионерка.

– Всем ребятам… – начал было Даня, но Леля погрозила ему пальцем:

– Трифонов, молчать.

Когда фойе опустело, Ника вышла из своей комнатки и подняла с паркета позабытый всеми галстук. Гладкость ацетатного шелка холодила пальцы. Девушке вспомнились слова, продекламированные Рокотской, довольно зловещие для детской книжки, хотя нельзя не признать, что они вполне точно отражали суть этой символической вещицы. Красно-оранжевый треугольный лоскут, и правда цвета крови, не темной венозной, а той самой, что бьет из разорванной артерии толчками, как струйка из питьевого фонтанчика. Предпочитая не пускаться дальше в цветистых размышлениях, Ника отнесла галстук к себе и сунула в выдвижной ящик стола, решив отдать костюмерше при случае.

Полчаса спустя Ника, пользуясь тем, что все актеры, пришедшие сегодня в театр, заняты с Липатовой на репетиции, решила выпить кофе: ее снова клонило в сон, а за окном из сизых брюхатых туч уже повалил снег. Чашка на краю стола еще хранила следы какао, которым девушка пыталась согреться пару часов назад. Нике нравилась эта чашка, непримечательно-белая снаружи, но с рисунком из ромашек по внутренней стороне фаянсового цилиндра. Ромашки были секретом, открывавшимся лишь тому, кто пил из чашки, и чем меньше становилось напитка, тем пышнее расцветали кроткие и улыбчивые цветы на керамических стенках. Воды в чайнике не оказалось, и Ника отправилась в туалет, чтобы его наполнить.

Отвинчивая вентиль крана, она услышала, как в закрытой кабинке кого-то выворачивает наизнанку. Когда она направилась к двери, чтобы не смущать человека и вернуться позднее, ее остановил слабый голос Лели:

– Ника…

– Да? – встрепенулась она.

Послышался шум сливаемой воды, дверь кабинки отворилась, и Ника увидела Сафину, сидящую на корточках, прислонившись виском к фанерной переборке. Плечи, всегда так гордо развернутые, сейчас сутуло поджались, бледное лицо покрылось испариной, и над верхней губой выступили блестящие бусинки пота. Актриса подняла на Нику изможденные глаза:

– Слушай, у тебя нет случайно чего-нибудь от желудка? Что-то мне так плохо…

Ника растерянно покачала головой, набрала воды из-под крана и присела рядом с Лелей:

– Вот, попей.

Сафина несколькими глотками осушила чашку с ромашками и прикрыла глаза.

– Хочешь, я сбегаю за лекарством? – предложила вдруг Ника.

– А ты сбегаешь? Честно говоря, хочу. А то я до вечера не доживу…

– Надо выпить крепкого чаю. Отравилась чем-то? Как Мила?

– Кажется, это был пирожок с мясом… Если только меня не тянет блевать от Риммкиных выкрутасов, – через силу усмехнулась Леля. – Видела, что она устроила?

Ника замялась:

– Скорее слышала.

– Вот-вот, – Леля встала на ноги, держась рукой за стену. – Ох. Любит ломать то драму, то комедию, будто сцены мало. Хорошо еще, она не знает, что у Женечки не пропадал пионерский галстук. Я специально узнавала. В костюмерной вообще нет галстуков. Да и откуда, мы же ничего советского не ставили, кроме «Марата»… Риммка прознает – то-то крику будет…

Римма, конечно, прознала. Не от Лели и уж тем более не от Ники, – но прознала. И, конечно, это совсем выбило ее из колеи. В одну минуту она была безмятежной и веселой, но в следующую уже бледнела и принималась твердить, что, примерив галстук убиенной пионерки, она навлекла на себя внимание призрака, в чье существование отчаянно поверила, и крепко привязала себя к той давней истории. На эту тему ее могло вывести буквально любое замечание, любая реплика. Напрасно Липатова, а вслед за ней и Стародумов, и Кирилл убеждали ее не обращать внимания на всякие предрассудки и суеверия – Римма согласно кивала головой, но в глубине ее смоляных глаз тлели угольки тревоги. Несколько дней подряд Римма даже спрашивала у Ники, не приходил ли кто за забытой красной косынкой, – театральная касса впервые удостоилась такого внимания со стороны главной красавицы.

По своему отношению к Римминой болезненной эмоциональности Ника была солидарна с Сафиной, хотя они и не думали больше обсуждать это. Надобности в словах не было, Ника и так видела Лелин нескрываемый скепсис. Сама она тем более не впадала в суеверия, считая, что мир доверху полон настоящих чудес, реальных, – и настолько же реального зла. Ни с чем паранормальнее соседских бредней про барабашку она в жизни не сталкивалась, а вот Митю с поблескивающими льдистыми глазами и свою каменную клетку помнила преотлично. И считала, что, окажись в ней Корсакова, хоть на денек, она тут же бы перестала бояться всякой выдуманной чертовщины. Конечно, Ника никогда не бывала в шкуре актера и не знала наверняка: а что, если им необходимо находиться в пограничном, полубезумном состоянии, чтобы лучше играть и чувствовать? Но собственный опыт свидетельствовал об обратном: чем холоднее бывала ее голова перед танцевальным выступлением, чем ровнее билось сердце, тем лучший результат показывала их пара. Постоянными раздумьями и страхами раскачивая нервный маятник внутри себя, Римма делала только хуже. Но пока не сознавала этого – а Ника не собиралась вмешиваться. Она смотрела со стороны.

Прошла неделя, а Римма все не угомонилась. В выходной Лариса Юрьевна даже отправилась в библиотеку и отыскала данные о строительстве здания, подтверждавшие, что оно было возведено в 1928 году на пустыре и никакой церкви с кладбищем здесь до него не стояло. Римма сначала обрадовалась, а потом озабоченно заявила, что даже если история про кладбище выдумана, то пионерку Нину еще никто не отменял – ведь не отменял же? Липатовой пришлось развести руками: про пионерку и тот случай она ничего не раскопала.

Ника только диву давалась. К Римме Лариса Юрьевна была поразительно терпелива. Впади любой другой из актерской братии в такую паранойю – его ждал бы серьезный разговор с худруком и приказ «выкинуть эту ересь из башки», чтобы не саботировать работу. Но только не Корсакову. Если Липатова кого и любила в этом мире (в ее чувствах к супругу Ника, хотя это ее и не касалось, сильно сомневалась), так это Римму. А та была – как избалованная единственная дочка, своенравная и любимая, всегда знающая, что и как попросить, а когда лучше промолчать и не сердить маму. Гримируясь к «Антонию и Клеопатре», Римма убирала волосы в подобие низкого каре, подкалывая их у шеи, рисовала на глазах жирные графитовые стрелки в стиле Лиз Тейлор и становилась вдруг похожа на Липатову, как родная. И иногда Ника ломала голову, что это: театральщина, лицемерие, какая-то извращенная игра, претворившаяся в жизнь, кривляние? Или Римма действительно прорастает в Липатову, искренне испытывая к ней вот эти самые, дочерние чувства, интуитивные и почти животные? Еще больше Нику интересовало, что думают об этом фаворитизме остальные в труппе. В конце концов, Корсаковой доставались почти все хорошие роли молодых героинь. Она справлялась, будучи неплохой актрисой, и работала обычно без устали и даже вдохновенно. И все-таки это не могло не задевать остальных. Но те молчали. Юные актрисы, только из училища, хоть и смотрели волчатами, но временами становились Римме кем-то вроде горничных или компаньонок, бегая для нее в магазин, делясь косметикой и сплетнями. Из всех актеров только Леля Сафина и Даня Трифонов осмеливались на редкие выпады в сторону Риммы: Даня из любви к сомнительным шуткам, а Леля… Здесь Ника затруднялась ответить, потому что Леля Сафина была для нее загадкой. Смелость, или тотальное равнодушие, или экспериментаторский ум, или зависть, или обостренное чувство справедливости, или даже обида на выбор Кирилла – истинные мотивы своих слов и действий Леля держала при себе. Но Римму она явно недолюбливала и в отличие от мотивов этого не скрывала.