Густав Мейринк - Голем Страница 20

— Я бы не поверил в него, даже если бы увидел его здесь перед собою в комнате, — невозмутимо ответил Гиллель, бросая взгляд в мою сторону. Я понял двоякий смысл его слов.

Цвак обалдело оторвался от вина:

— Показания сотен человек для вас это раз плюнуть, Гиллель? Но, Гиллель, подождите, подумайте над тем, что я вам скажу: в еврейском квартале теперь пойдет убийство за убийством! Это как пить дать. Голем ведет за собой грозную дружину.

— В скоплении похожих событий нет ничего удивительного, — возразил Гиллель. Отвечая на ходу, он подошел к окну и взглянул в переулок на лавку старьевщика. — Когда дует теплый ветер, он шевелится во всех корнях. В сладких так же, как и в горьких.

Цвак весело подмигнул мне и кивнул в сторону Гиллеля.

— Если рабби захочет, он расскажет нам о вещах, от которых волосы дыбом встанут, — вполголоса произнес он.

Шмая обернулся.

— Я не рабби, хотя и могу носить такой титул. Я всего лишь бедный архивариус в еврейской Ратуше и веду записи в книге — о живых и мертвых.

Я почувствовал скрытый смысл его слов. Даже актер-кукловод подсознательно ощутил это. Он затих, и некоторое время никто из нас не нарушал молчания.

— Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать господин Гиллель, — снова после паузы продолжал Цвак, и его голос стал необычно серьезным. — Я уже давно хочу спросить вас кое о чем. От вас не требуется ответа, если вы не желаете дать его или не можете…

Шмая подошел к столу и, крутя в руках бокал, посмотрел на него. Он не пил вина, может быть, ему запрещал его еврейский закон.

— Смелее, господин Цвак, спрашивайте.

— Вы что-нибудь знаете, Гиллель, о еврейском мистическом учении Каббале?

— Совсем немного.

— Я слышал, что должен сохраниться документ, по которому можно изучить Каббалу. «Зогар»…

— Да, «Зогар» — «Книга сияния».

— Вот видите, есть-таки, — взъерошился Цвак. — Не вопиющая ли это несправедливость, что сочинение, якобы обладающее ключами к пониманию Библии и райскому блаженству…

— Лишь одним ключом, — возразил ему Гиллель.

— Пусть так, единственным, но ключом. Так вот, сей труд, ввиду его небывалой редкости и ценности, снова доступен только толстосумам? В одном-единственном экземпляре, каковой к тому же торчит в Лондонском музее, как мне рассказывали, верно? И вдобавок написанный на халдейском, арамейском и еврейском — или как бишь еще на каком? Могу ли я, к примеру, когда-нибудь в жизни изучить эти языки или поехать в Лондон?

— Неужели все ваши сердечные помыслы направлены только на это? — с легкой насмешкой спросил Гиллель.

— Положа руку на сердце — нет, — сознался Цвак, сбитый с толку таким замечанием.

— Тогда вам не следует жаловаться, — сухо произнес Гиллель. — Кто не жаждет духовности всеми клеточками своего тела, как задыхающийся — воздуха, тот не может причаститься божественных тайн.

«Несмотря ни на что книга должна была быть переведена, — промелькнуло у меня в голове. — Ведь в ней находятся все ключи к разгадке остального мира, а не только один ключ». Машинально я стал теребить рукой пагат, все еще лежавший у меня в кармане, но, прежде чем мне удалось сформулировать вопрос, Цвак уже задал его.

Гиллель снова загадочно улыбнулся:

— Любой вопрос, который может задать человек, в тот же миг есть и ответ, когда он созрел в уме.

— Вы поняли, что он хотел этим сказать? — обратился ко мне Цвак.

Я не ответил и затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова из сказанного Гиллелем.

— Вся жизнь, — продолжал Шмая, — есть не что иное, как созревшие вопросы, чреватые ответом, и ответы, чреватые вопросом. Кто видит в ней что-то другое — глупец.

Цвак ударил кулаком по столу:

— А как же! Вопросы, каждый раз звучащие по-иному, и ответы, которые каждый понимает по-своему.

— Именно в этом и дело, — радушно согласился Гиллель. — Лечить всех людей одной ложкой — исключительно привилегия врача. Задающий вопрос получает ответ, в котором он нуждается, иначе любое существо потеряет самого себя. Вы думаете, наши еврейские сочинения случайно написаны лишь согласными буквами? Каждый находит для самого себя скрытые гласные, только одному ему обнаруживающие определенный смысл, живое слово не должно стать мертвой догмой.

— Слова, рабби, слова! — резко возразил актер-кукловод. — Будь я последний пагат, если что-нибудь понял!

Пагат!! — слово молнией сверкнуло в моем мозгу. От страха я чуть не свалился со стула.

Гиллель старался не смотреть мне в глаза.

— «Последний пагат»? Кто знает, не зовут ли вас так на самом деле, господин Цвак! — словно издалека до моего слуха доносился голос Гиллеля. — Никогда нельзя быть до конца уверенным в своем деле. Впрочем, уж если речь зашла именно о картах, господин Цвак, вы играете в тарок?

— В тарок? А как же. С детства.

— В таком случае мне как-то непривычно слышать, что вы спрашиваете о книге, которую тысячу раз сами держали в руках.

— Я? Держал в руках? Я? — Цвак схватился за голову.

— Конечно, вы! Вам никогда не казалось странным, что в колоде для тарока двадцать два козыря — ровно столько же, сколько букв в еврейском алфавите? Разве наши чешские карты не изображают в избытке картинки, очевидные, как символы: дурак, смерть, сатана, Страшный суд? Вы, дорогой друг, в сущности, хотите, чтобы жизнь еще громче кричала вам ответы прямо в ухо? Что вы, разумеется, не обязаны знать, так это то, что «тарок» или «тарот» значит то же, что и еврейское «тора» — закон, или древнеегипетское «тарут» — «спрошенный», и в древнеперсидском языке слово «тариск» означает «я жду ответа». Все-таки ученым следовало бы знать про это, прежде чем утверждать, что тарок восходит к временам Карла Шестого. И так же как пагат — главный козырь в колоде, так и человек — главная фигура в своей собственной книге с картинками, свой собственный двойник. Древнееврейская буква «Алеф», сделанная в форме человека, одной рукой указующего в небо, а другой вниз, иными словами, буква показывает — «То, что наверху, то и внизу. То, что внизу, то и наверху». Потому-то я до этого сказал: кто знает, в самом ли деле вас зовут Цвак, а не Пагат. Не накликайте беды… — Гиллель при этом не сводил с меня глаз, и я почувствовал, как за его словами разверзлась бездна вечно новых значений. — Не накликайте беды, господин Цвак! Иначе можно попасть в темный лабиринт, из которого обратной дороги не находил никто из тех, кто не носил с собой талисмана. Предание гласит, что однажды три человека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, второй ослеп, и только третий — рабби бен Акиба — вернулся домой цел и невредим и сказал, что он повстречал самого себя. Конечно, скажете вы, не он один встречался с самим собой, например, Гёте, обычно на мосту или даже на лавах, перекинутых с одного берега на другой, — кто смотрел самому себе в глаза и не сошел с ума. Но в данном случае это было отражение только собственного сознания, а не истинный двойник, не то, что на арамейском называется «Гавла де-Гармей» — то есть «дух костей», о котором сказано: «Как, сошел он, во прахе, в могилу нетленный, так воскреснет в день Страшного суда». — Взгляд Гиллеля все глубже проникал в мою душу. — Наши прабабки говорили о нем: «Он живет высоко над землей в комнате без двери, только с одним окном, сквозь которое невозможно общаться с людьми. Кто сумеет одолеть его и очистить его душу, тот станет лучшим другом самому себе».

Наконец, что касается тарока, вы его знаете не хуже меня: на каждого игрока выпадают разные карты, но кто вовремя использует козыри, тот выигрывает партию.

А теперь, господин Цвак, нам пора! Пойдемте, иначе вы выпьете все вино у мастера Перната и не оставите ему ни капли.

Нищета

За моим окном разбушевалась метель. Снежинки — регулярные полки крошечных солдат в белых лохматых мундирах — неслись мимо оконного стекла друг за другом в одном и том же направлении, как будто в общей панике перед врагом, не знающим пощады. Внезапно сбившись в кучу, они по непонятной причине рассвирепели и бешено ринулись назад, пока их не атаковали с флангов, снизу и сверху новые вражеские полки, и все закончилось сумасшедшей круговертью.

Мне казалось, что прошли месяцы с тех пор, как я совсем недавно пережил загадочные события, и если бы до меня не доходили по нескольку раз на день слухи, весьма приукрашенные, о Големе, постоянно оживающие с новой силой, я бы мог подумать в минуту сомнения, что стал жертвой психического недуга.

Из пестрых арабесок, сплетенных вокруг меня событиями, резко бросался в глаза поведанный мне Цваком случай с нераскрытым до сих пор убийством так называемого «вольного каменщика».