Николя Д’Этьен Д’Орв - Тайна Jardin des Plantes Страница 20

Под изумленными взглядами аудитории Сильвен резко отшатнулся.

«У меня действительно что-то с головой!» — в панике подумал он, машинально протирая глаза. По рядам тем временем пронесся явственный подозрительный шепоток. Но Сильвен больше не обращал внимания ни на студентов, ни на своего главного оппонента — его волновало лишь исчезновение белых обезьян. Он чувствовал, что за этим исчезновением кроется нечто очень важное.

— Который час? — машинально спросил он у своего оппонента.

Тот явно ожидал чего угодно, только не этого.

— Э-э… пол-одиннадцатого, — пробормотал он.

Сильвен подумал: «Значит, мама уже открыла музей…»

Вернулись ли обезьяны? А если нет, что делать? Будет ли Любен держать язык за зубами?

— Я должен знать… — вслух произнес он, бегом спускаясь по ступенькам и не глядя на учеников. — Лекция окончена!

Глава 13

— Ну что?

— Ничего… Они исчезли бесследно!

Несмотря на усталость после бессонной ночи, Жервеза была взвинчена и напряжена, глаза ее лихорадочно блестели. Она сидела за столом в своем полутемном кабинете, машинально перебирая все, что попадалось ей под руку.

— У тебя разве нет лекций сегодня утром? — спросила она удивленно, словно вдруг спохватившись.

— Их частично отменили, из-за новых правил безопасности, — ответил Сильвен.

И тут же подумал о собственной лжи: «Звучит правдоподобно». Он ожидал этого вопроса и заранее выдумал объяснение — как мальчишка-прогульщик.

Колокола церкви Сен-Медар прозвонили одиннадцать утра, что вывело мать и сына из оцепенения.

— У меня такое впечатление, что все вокруг разваливается, — сказала Жервеза, слегка подвигая к нему свежий номер «Фигаро», лежащий у нее на столе. — Ты уже читал? Несколько грудных детей похищены прошлой ночью в этом квартале! Теперь, оказывается, даже младенцы под угрозой!

Да, Сильвен уже знал об этом из разговора двух охранников, стоявших у входа в университет. Тот, что был старше, жил как раз в том доме, откуда похитили одного из детей.

Срывающимся голосом Жервеза прибавила: «Это гибель для семьи…» — и чуть дрожащими пальцами погладила фотографию в серебряной рамке. Сильвен знал, о чем думает мать, — но сам смотрел на эту фотографию без особого волнения. Это была единственная фотография его отца Венсана и сестры Сильвии, сохранившаяся после гибели обоих в автокатастрофе, тридцать три года назад — всего через шесть недель после появления близнецов на свет. Но Жервеза никогда об этом не говорила. Было ли это молчание — или скорее запрет говорить, нечто вроде сицилийской omerta — одним из тех защитных барьеров, которыми Жервеза окружала сына? Ведь, как ни странно, эта трагедия ничем не омрачала его детства — очевидно, потому, что он не знал никаких подробностей, а Жервеза их не сообщала.

Когда в детстве он просил: «Мам, расскажи про папу и Сильвию!», Жервеза усаживала его к себе на колени и спокойно произносила каждый раз одно и то же: «Папа и Сильвия остались в прошлом, Сильвен. Ты — мое будущее и моя надежда. Наше будущее и наша надежда…»

Постепенно отец и сестра превратились для него в какие-то далекие смутные тени. Жервеза, рассказывая о себе — например, во время газетных и телевизионных интервью и репортажей, — никогда не упоминала о трех годах своего замужества, как если бы Сильвен был для нее даром Божьим.

Но сейчас хранительница музея казалась растроганной до глубины души.

— Сначала похищение детей, потом животных, — вполголоса произнесла она, поднимаясь из-за стола. — Кто следующий?..

Она подошла к окну и раздвинула занавески. Сильвен заморгал, ослепленный ярким светом.

На лице Жервезы отражалось отчаяние.

— Если бы я только знала!.. — простонала она, распахивая окно.

С улицы в кабинет хлынула волна жара, насыщенная запахами свежескошенной травы и сахарной ваты. Словно сама жизнь ворвалась в комнату, являя резкий контраст с ее печальной внутренней атмосферой. Возгласы детей, треск газонокосилок, крики животных из зоопарка (громче всех звучал павлиний)… В Ботаническом саду кипела жизнь, бурлила природная энергия. В этом буйном веселье чувствовалось, однако, что-то нездорово-обреченное — словно парижане, не уверенные в том, что будут живы завтра, спешили насладиться этим весенним днем — может быть, последним…

Но Жервеза как будто ничего этого не замечала — взгляд ее был прикован к какому-то синему пятну между двух клеток, недалеко от входа в зоопарк.

Сильвен, охваченный жалостью к матери, приблизился к ней — и тогда понял, на кого она так пристально смотрит.

«Любен…»

Тощая фигура старика, облаченного в синюю униформу, застыла возле опустевшей клетки белых обезьян. Посетители периодически подходили к Любену, о чем-то спрашивали, потом с разочарованным видом удалялись и шли к клеткам хищников или виварию.

— Что ты ему сказала? — спросил Сильвен, стараясь говорить нейтральным тоном. Голос Любена, сказавшего перед расставанием: «Ты ко мне не заходил, договорились?» звучал у него в голове, еще тяжелой от паров анисового ликера.

— Что отвезла обезьян на осмотр к ветеринару… Ты, я надеюсь, ни о чем ему не сказал?

Сильвен сделал над собой усилие, чтобы не отвести глаз под пристальным материнским взглядом, и солгал:

— Я уже две недели его не видел.

На мгновение в глазах Жервезы промелькнуло сомнение, но тут послышался шум взволнованных голосов.

Хранительница музея побледнела:

— Что там еще стряслось?

Теперь вокруг Любена собрались около десятка человек, кричащих все громче и громче.

Жервеза закрыла окно и, обращаясь к сыну, твердо произнесла:

— Пойдем. Боюсь, как бы он не запаниковал и не наболтал им чего не следует…

Глава 14

— Говорю вам, обезьяны у ветеринара, проходят плановый осмотр.

— Все пять? — фыркнув, спросила какая-то мамаша, державшая за руки двоих детей.

— Разве нельзя было оставить двух обезьян или хотя бы одну? — прибавил ее супруг.

Любен, казалось, исчерпал свои аргументы. Вот уже три часа ему приходилось, стоя у пустой клетки белых обезьян, выслушивать одни и те же вопросы, говорить в ответ одни и те же фразы, сохранять на лице одно и то же страдальческое выражение.

За десять минут до открытия, после краткого совещания с сотрудниками музея, Жервеза обратилась к нему:

— Любен, у нас сегодня небольшие изменения, связанные с белыми обезьянами…

Старший смотритель, ожидавший этого сообщения, изобразил удивление. Это оказалось нетрудно, потому что измученное лицо Жервезы его действительно поразило.

— Вчера они как-то странно себя вели… — проговорил он несмело.

— Странно?

— Они еле передвигались… как будто все одновременно чем-то заболели…

«Пробный камень» оказался тяжеловат, но Любен продолжал сохранять невозмутимость, тогда как остальные смотрители встревоженно заговорили:

— Белые обезьяны заболели?..

Жервеза была довольна: пока все шло по плану.

— Я отвезла их к ветеринару.

Новый взрыв удивления:

— Всех?! Прямо среди ночи?

— А что, если они заразили других животных?

Любен ничего не отвечал. Ему очень не нравилась эта двойная игра («Я знаю, что ты мне лжешь, — но ты не знаешь, что я знаю…»), и он старался не смотреть на Жервезу, думая о том, что, в сущности, выдумка насчет болезни не так уж и глупа. Учитывая обветшалость всех зданий и сооружений на территории музея, включавшей Ботанический сад и зоопарк, — а здесь практически ничего не изменилось со времен Всемирной выставки 1889 года, — вспышка эпидемии среди животных не казалась чем-то невероятным. А ведь это была бы настоящая катастрофа!

Но ощущение катастрофы так или иначе появилось — Любен видел это в глазах посетителей. Он уже выбился из сил, объясняя им, почему белых обезьян сегодня не будет.

— Но мы ведь только ради них и пришли!..

Да, публику всегда привлекали эти очаровательные приматы. Некоторые посетители проводили здесь целый день; они смотрели на белых обезьян как на нечто прекрасное и в то же время успокаивающее, как сон или медитация, — возможно, на первозданного человека до грехопадения…

«До того, как появились войны и бомбы», — машинально подумал Любен, успокаивая очередное семейство посетителей:

— Приходите через пару дней, они будут на месте…

— Ма-а-а-м! Обезьян что, не-е-е-ет?

Тяжелее всего было смотреть на детей. Отчаяние, которое смотритель явственно читал в их глазах, ранило его в самое сердце. Он любил детей, их незамутненные души, открытые для воображаемых миров, еще свободные от тяжелых оков рационализма. Они напоминали ему Сильвена, каким тот был в детстве, — того ребенка, которого он некогда посвящал в тайны «скрытого Парижа» и который не далее как вчера вечером приходил к нему за советом…