Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля Страница 23

— Вы никогда не задумывались о карьере депутата Государственной Думы?

— Нет, не задумывался! — надулся Викжель.

— Напрасно. Оптимистичную картинку вы тут нарисовали. Как вы сказали?.. Лихой человек, кобылка?.. И потом — лукавый, ленивый народ, гримасы… Что и говорить, впечатляет. Ах, Викжель, Викжель! Надо гордиться тем, что мы нация Пушкина, Гоголя, Шостаковича…

— Не смешите меня! Нация Пушкина, Гоголя! Вы просто демагог, Андрей Андреевич. Никак не ожидал от вас. А еще работник палитры! Мы-то с вами кто? Пушкины? Или, может, Гоголи? Нам бы сначала всем организоваться да, помолившись, по всей нашей великой России соборно привести сортиры в порядок!

— Господи, нигде нет покоя! Недаром говорят, если за бутылкой встретились двое русских, то все — конец: будут решать только мировые проблемы — никак не меньше. Если бы не ваш высококлассный коньяк, Викжель, я бы, не знаю, что с вами сделал…

— Сортиры, знаете ли, это не мировая проблема, хотя…

В дверь постучали. В купе заглянул проводник, лицо которого показалось мне знакомым. Где я его мог его видеть? Что-то смутное, неприятное было связано с этим лицом. Оставив два стакана с чаем, проводник, виляя задом, вышел, но, перед тем, как выйти, бросил на Викжеля короткий и многозначительный взгляд. Впрочем, возможно, мне это и показалось…

— Ну, не будем ссориться. Поведаю-ка я вам одну презабавную историю. Вот послушайте…

И он рассказал, что живет в Москве уже много лет, живет у трех вокзалов, то есть, он хотел сказать, не у самих вокзалов, и не ночует, естественно, под открытым небом в обществе бомжей на заплеванной скамейке, а имеется у него прекрасная квартира с видом не только на помойку, что привольно раскинулась непосредственно у его окон, но и на Останкинскую башню, коей он и любуется, когда вечерами выходит на балкон посидеть в кресле и выкурить сигаретку.

Он одинок, но это не сильно его тяготит, ибо он находит в одиночестве приятные стороны, которых был лишен в супружеской жизни. Женат же он был неоднократно и сохранил о своих покойных женах самые теплые воспоминания.

— Все они были прекрасными женщинами, но вот какая незадача: повадились они, знаете ли, у меня умирать — одна за другой, одна за другой… И народ все молодой, коренастый и здоровый — женился я всегда, памятуя совет Уилки Коллинза, на девушках с крепкими зубами и твердой походкой.

Но не помогало. Прямо наваждение какое-то! Будто сговорившись, они все, как одна, помирали в нежном женском возрасте, то есть в самом расцвете своей прелести. Первую жену задавил пьяный водитель асфальтоукладчика, раскатав мою любимую на всю длину Тетеринского переулка.

Вторая была насмерть сражена огромной сосулькой, свалившейся на ее очаровательную головку аккурат в тот момент, когда она, наверняка, думала обо мне. Третья отравилась газом, когда узнала, что у меня роман с ее матерью…

Только четвертая и пятая умерли, благодарение Господу, своей смертью — одна от удушья: у нее была врожденная грудная жаба, а другая была бы, наверно, жива и сегодня, не выпей она пива, обожала, знаете ли, с утра похмеляться ледяным пивом, ну и простудилась, дура, потом крупозное воспаление легких, и бедняжка сгорела, как свечка.

Шестая же, седьмая, не говоря уже о восьмой, девятой и десятой, кстати, самой моей любимой и последней жене…

— Слава Богу, я думал, вы никогда не остановитесь!..

— …опять принялись за старое — и исправно погибали от несчастных случаев: становились жертвами землетрясений и наводнений, падали в открытые шахты лифтов, попадали по колеса машин… Восьмая умерла весьма забавно: когда я был в командировке, она отправилась в зоопарк, и там ее вместе с любовником проглотила гигантская анаконда, которая выползла из открытой вольеры. Ах, эта извечная российская халатность… Служитель забыл повернуть ключ в замке. Вернувшись в опустевшую квартиру, я оказался в затруднении: не стану же я предавать земле пряжку от ремешка и обручальное кольцо, — все, что вышло из анального отверстия анаконды, — и ставить еще при этом на кладбище надгробную плиту с трогательной эпитафией… И потом, этот внезапный любовник… Какое, однако, коварство с ее стороны…

— А вы, шутник, как я погляжу… Но коньяк у вас!.. Только потому и слушаю вас.

— Чего не наговоришь, чтобы развлечь хорошего собеседника…

Дверь купе поехала в сторону и в проеме опять возникла неприятная физиономия проводника. Я вспомнил, где его видел: у Сталина на совещании. Хмель мгновенно вылетел у меня из головы. А проводник покрутил носом, мол, не нужно ли чего, и исчез, аккуратно закрыв за собой дверь.

— Жизнь, — с пафосом произнес Викжель, — дается, как сказал один очень советский писатель, один раз, и прожить ее надо, как можно быстрее, добавлял уже другой писатель, коротавший время за колючей проволокой, и которого в зоне уважительно звали Хэром. Может быть, оба писателя были по-своему правы. Может быть. Жизнь действительно дается человеку один раз, и нет ничего дороже жизни. Цена жизни не может равняться цене рельсов и шпал, с помощью которых несчастный Павка Корчагин строил свою дорогу в Никуда. А на примере этого фанатика, опасного своей героической преданностью революции, воспитывались поколения русских людей! Из заблуждавшегося безумца — больного человека! — сделали икону. Что же вы молчите, Андрей Андреевич? Почему не спорите?..

— Я готовлюсь…

— К чему?..

— Ко сну…

— Вы несносны! Уважьте старика! Хотя бы ради коньяка…

— Наливайте, будь по-вашему, валяйте, готов слушать хоть до первых петухов. Ну вот, так-то лучше. Теперь ешьте меня, пользуйтесь — такой уж у меня характер!..

— А вы знаете, — сказал воодушевившийся Викжель, — вы мне начинаете нравиться.

— Вот уж не ожидал. Я же всю дорогу молчу. Кстати, не будет невежливо с моей стороны спросить, зачем вы едете?..

— Однажды утром, — горько усмехнулся он, — однажды дождливым осенним утром я очнулся на помойке, за мусорными баками. Я лежал ничком в вонючей луже, и на мне не было ничего, даже носков! Накануне поздно вечером я возвращался домой из театра, и кто-то, какие-то мерзавцы, — голос Викжеля задрожал, — подкараулили меня, старого человека! оглушили, раздели и бросили на помойке, как собаку. Вот тогда-то я решил, что когда-нибудь уеду из этой проклятой страны. Подумать только! Ограбили, чуть не убили, и где? Под окнами моей же собственной квартиры!

— Это ужасно… Мне очень жаль.

— А когда я через пару дней немного пришел в себя, то новое событие чуть не доконало меня. Войдя в кабину лифта я, простите великодушно, вляпался в говно! Так, подумал я философски, если начали, простите еще раз, срать в лифтах, то почему бы этим мерзавцам не насрать у меня дома? Вот вам и ответ на вопрос, зачем и почему я еду… Москва перестала быть моим городом — городом, к которому я привык с юности и который когда-то любил.

— Не грустите, Викжель. Не вам одному плохо.

— Что ж, — он сделал вид, что задумался, — это сильное, серьезное утешение.

— Вот послушайте, и вы поймете, что не все так скверно на нашей крохотной планете. Сейчас я расскажу вам историю, которая, уверен, немного приободрит вас. А чтобы речь текла без затруднений и веселей, надо выпить. Где ваш лечебный коньяк, этот волшебный бальзам, этот напиток Богов? Ну вот, так-то лучше. А теперь к делу. Итак, во время вашей речи, полной боли и пессимизма, я вспомнил человека, спасшего меня от голодной смерти в страшную эпоху разгула перестройки, когда в считанные недели с полок магазинов исчезло даже то немногое, что попадало на наш скудный стол последние лет десять, и из продуктов питания на прилавках остались только поваренная соль и минеральная вода. Согласитесь, еда сомнительная, и не только в смысле калорийности. Если все время употреблять в пищу исключительно подсоленную минеральную воду, то вряд ли протянешь долго, а если что и протянешь, то только ноги. На минеральной водичке с солью, как говорится, далеко не уедешь. Мне кажется, тогда во многих головах появилась крамольная мысль, а что если большевики во главе с ревизионистом Мишей Горбачевым окончательно спятили? Что если они решили похоронить устаревшие коммунистические догматы — Перестройка так Перестройка! — и вознамерились вернуться к духовно-пищеварительным ценностям с "человеческим лицом", взяв в качестве основополагающего постулата слова из Священного писания: "не хлебом единым жив человек"? Надо ли говорить, что этот лозунг тогда хорош, когда все-таки есть хлеб? А если его нет?