Яцек Дукай - Иные песни Страница 25

— Вопрос, над которым я раздумывал долгие годы, прежде чем вообще попытался достичь совершенства в моей текне. Какие звери выглядят «истинными», в каких мы в состоянии поверить, а какие существовать никогда не могли бы? За простотой всякой красоты сокрыта великая философия, к которой нужно дойти, как доходили софистесы, с усилием, по трупам мыслей. Ведь именно здесь, в Александрии, проведены первые секции и вивисекции человека; традиция длинна и богата. Полагаешь, эстлос, что таксидермия суть примитивная текне прихорашивания трупов? Ха!

Харшин быстро проковылял в угол, где выгреб из-под завалов мусора оправленную в кожу книгу. Господин Бербелек использовал возникшую паузу, чтобы вопросительно взглянуть на Ихмета. Перс пожал плечами.

Горбун сунул книгу под нос Иерониму. «Περ φυσεως», «Καθαρµο», — прочитал господин Бербелек.

— Эмпедокл из Акраганта! — выкрикнул таксидермист, будто священник, начинающий инвокацию. — Не Александр, но он был первым истинным кратистосом! Воскрешал мертвых, управлял ветрами, его аура выжигала болезни из целых стран, никто не мог не поддаться убеждению, когда внимал его словам. Воистину, Эмпедокл пребывал меж ними яко бессмертный бог, а не яко смертный человек. Называли его чернокнижником. Ха! Он сошел в вулкан, но пирос оказался слабее его морфы, пламя не сумело уничтожить его тело. Эмпедокл из Акраганта за век до Аристотеля познал законы природы, четыре элемента, четыре корня, ризомата, и филия, и нейкос, непрестанно соединяющие ее и разделяющие, вечный балаган и перетекание из формы в форму, от соединения к соединению, едино, что между мертвым, что между живым. И вот что он говорил: в начале не было Формы и Цели, но лишь смешение всего со всем, свободный хаос: только головы, только руки, только рога, только пальцы, только волосы, только копыта. После из них возникли все возможные и невозможные комбинации: медведь с крыльями стрекозы, три головы — и никакого туловища, нога и ухо, рогатые змеи, ладони с жабрами, птицы с тигриными башками, мышцы без желудков, мышцы без вен, мышцы без костей, тела без конца и начала. Но большинство этих созданий не могло выжить или могло, но другие справлялись лучше и истребляли первых. Так что остались лишь самые отважные или те, кто обладал органами наиболее приспособленными. Размножаясь, они передавали свою Форму потомкам. И что же должно делать таксидермисту, стоящему над этим холодным хаосом тел и выбирающему, яко Бог, образ нового, неизвестного дотоле идеала? Я должен узреть в своей голове всю предысторию сего зверя, увидеть, как он живет, как охотится, какие у него враги, как он размножается, и, коли смогу со всем этим совладать — будет се знак, что все получилось достаточно правдиво. Даже наихудшему текнитесу флоры или фауны не приходится сего делать, когда он придумывает новый вид, изменяет потенцию нерожденных, неразвитых растений и зверей согласно своей Форме, растворяет их своей аурой, притягивает их к себе — потихоньку, поколение за поколением — он знает: то, что родится, будет более совершенным, но он не в силах выморфировать невозможное. Я, я — с величайшим трудом отыскиваю возможное в потопе невозможного. Это требует особого способа мышления; мысль тоже может обезуметь. Но спроси любого в Александрии: нет никого лучше Харшина, сына Зебедея! — Старик оскалил на господина Бербелека остатки кривых зубов. Здоровой рукой он все похлопывал по спине искусственного зверя. — Ты ведь поверил в него, верно, эстлос? Он настолько же истинен, как гиена. Называю его ройпусом.

— Мхм, верно, я подумал, что это некий неизвестный мне зверь. Господин Зайдар…

— Ах, да-да, уже веду!

Старик бросил книгу под стену и кивнул гостям, чтобы шли за ним. Не оглядываясь, он ковылял тесным, погруженным в полумрак коридором в задней части мастерской. И не переставал говорить:

— И вот я оказался перед такой же проблемой, токмо теперь решение — не в моих руках, не я здесь решаю, привозят сие ко мне и жаждут обессмертить в форме самой истинной, так, как оно жило, но я не могу себе представить, как оно могло жить, какова была его истинная форма, как возможна его жизнь, пытаюсь мысленно увидеть его предков, историю, но это невозможно, невозможно, такой формы нет, она распадается — как говорит Эмпедокл: головы без тел, глаза без голов, зрачки без глаз. Может, и правда, что они изменяются во время пути на север до неузнаваемости, что их не должно ввозить в сердце антоса Навуходоносора, но ведь, скорее, он бы их исправил, оздоровил посмертно, хотя даже это не имеет смысла, антос ни одного кратистоса не бывает столь силен, не в этом здесь дело, я не знаю, в чем дело, не могу, это невозможно.

Бормоча так, горбун отворил боковую дверь, и они вошли во вторую мастерскую. На трех отдельных столах стояли, объятые проволочными каркасами, три звериных чучела в разной стадии завершенности.

Так, взглянув на них сперва, подумал господин Бербелек, поскольку был уже наперед сориентирован словами Зайдара и Харшина на звериные формы; но после третьего удара сердца пришло понимание: какие же это звери, они не являются и не были зверьми. Господин Бербелек не знал, чем это могло быть.

Слева стоял темный куст спутанных вен и сухожилий, без крови, без костей, хаос вывернутых на желтый свет внутренних органов, — но что это были за органы, в какое тело упакованы, в каком облике? Ни верха, ни низа, ни хребта, ни боков, ни головы, ни хвоста — только тесное сплетение темных вен и сухожилий, что не соединяются вместе ни в какой из частей организма, кончающихся и начинающихся в пустоте.

На столе прямо перед господином Бербелеком висел между проволоками красный, будто младенческая кровь, скелет гигантской бабочки. Конечно же, у бабочек нет костей. Но глаз видит, разум называет. Будь бы еще у этой «бабочки» голова — но ее не было, с обеих сторон ее туловище венчали прозрачные баллоны тугой оболочки, наполовину наполненные некой маслянистой жидкостью. Левое крыло «бабочки», вернее, кости левого крыла — двукратно больше костей крыла правого.

На столе справа проволока скрепляла конечности большой обезьяны, конечности и башку. Без туловища.

— Говорят, что именно так она выглядела, — ответил таксидермист на вопросительный взгляд господина Бербелека. — Что внутри был лишь зеленый туман. И из этого тумана — лапы, ноги… И якобы, пока возвращались в Александрию, туман осел и испарился. И что мне с этим делать? — развел беспомощно руками демиургос, а левый локоть подскочил выше плеча.

Ихмет Зайдар подошел к небабочке, медленно провел ногтем по баллонам осклизлой оболочки.

— Что ж, пули их берут, — проворчал перс.

После чего криво усмехнулся господину Бербелеку, будто уже полностью освободившись из-под его Формы.

— Ну и как? Не поохотишься, эстлос?

Назавтра, в Dies Lunae, 28 Априлиса, господин Бербелек навестил Александрийскую Библиотеку. Фарада отпустил еще с утра. Никто не видел, как Иероним вынимает из-под двойного дна своего дорожного кофра потрепанную книжку в черной обложке и прячет в глубоком кармане кируфы.

Мусейон, основанный Александром в шестидесятый день рождения по образу афинского Ликея его учителя и второго отца, Аристотеля, первоначально состоял из алтарей, посвященных музам (со временем превращенных в святыни самых разных богов), садов, где под открытым небом проводили занятия (со временем поглощенных Садами Парефены), бестиария (также поглощенного Садами) и основанной самим Аристотелем библиотеки. Библиотека, финансируемая и правительственной казной, не скупилась на физические исследования и поиски софии, а еще оказалась чрезвычайно полезна бюрократическому центру Александрийской Империи, каковым быстро сделался город. Вскоре же она стала независимой, разросшись куда сильнее намерений ее создателя. Нынче, спустя почти две тысячи лет непрерывного собирательства, копирования, переводов и архивации книг и любых других материальных носителей человеческой мысли, Великая Библиотека в одной только Александрии занимала более двадцати строений, где размещалось несколько сотен миллионов томов; а ведь существовали и филиалы Библиотеки в странах бывшей Империи. Лишь Пергамская Библиотека времен подъема Селевкидитов могла с ней сравниться.

Для человека с улицы, захотевшего бы воспользоваться этой сокровищницей знания, подходящим путем был путь через Серапеум. Святыня Сераписа стала первой из аннексированных растущей Библиотекой. Она все еще оставалась местом культа бога плодородия и смерти — хотя первенство здесь удерживала канобская святыня, славящаяся многочисленными исцелениями, — но прежде всего исполняла роль публичного входа в Библиотеку. Библиотекари и жрецы за века выработали кодекс мирного сосуществования, коим обе стороны оставались довольны.

Виктика господина Бербелека переехала мост над Мареотийским озером, свернула с Пелусийского тракта налево и, погрузившись в уличную толчею, застряла посреди юго-западного квартала Старой Александрии. Иероним заплатил виктикарию, после чего, набросив на голову капюшон, нырнул в толпу пешеходов. По примеру Зайдара он приобрел бамбуковую трость, так называемую рикту — та служила главным образом, чтобы тыкать прочих прохожих в ребра, бить по икрам и защищаться от чужих рикт. Аристократы по определению не перемещались по городу пешком и без сопровождения слуг.