Елена Вернер - Верни мои крылья! Страница 3

К полудню стали собираться на репетицию. Первым на пороге возник Даня Трифонов, как всегда экипированный в джинсы, кожаную куртку и приподнятое настроение. Заглянул в полукруглое, как мышиная норка у плинтуса, окошко кассы:

– Наша Ника снова о чем-то размышляет… Плохая привычка, от нее на лбу морщины!

Ника смущенно улыбнулась. Даня, машинально огладив затылок, рыжий, коротко стриженный и оттого мохнатый, словно спинка у шмеля, подмигнул ей и скрылся в коридоре.

Через несколько мгновений дверь распахнул Борис Стародумов и, пропустив вперед супругу, зашел следом. Липатова прошагала быстро, но без спешки, веско и основательно, и, мимоходом взглянув в большое зеркало, поправила рукой тщательно уложенное каре темно-каштановых волос. Ника не знала точного возраста Липатовой, слышала только, что та старше своего мужа на несколько лет, а Стародумов недавно с помпой отпраздновал пятидесятилетие. Красота Липатовой стремительно увядала и вместе с тем будто сгущалась. Возможно, все дело было в темном оттенке ее губной помады и теней для век. В носогубных складках, прорезавшихся со всей очевидностью, таилась горечь. Впрочем, Лариса Юрьевна держалась молодцом, фонтанируя энергией и сотрясая на репетициях стены зрительного зала громким голосом и явно собираясь в будущем «биться в кровь о железную старость». Липатова производила впечатление человека, уверенного, что знает все о происходящем на вверенной ему территории, но это было не так: ее тяжкая поступь (как у княжны Марьи Болконской – раз за разом сравнивала книгочейка Ника) предупреждала всех о приближении худрука заранее. Невозможно точно сказать, что такого необычного было в липатовской походке: она не грохотала, не топала, не стучала каблуками, но ее увесистый шаг не столько слышался, сколько чувствовался.

Борис Стародумов имел траурные глаза героя трагедии, седеющие виски, черное кашемировое пальто и синий шарф, обмотанный вокруг шеи и одним краем небрежно переброшенный через плечо. Этакий монмартрский шик. И хотя сегодня Стародумов был все так же хорош собой и импозантен, как и всегда, привыкший к статусу если не звезды местного масштаба, то хотя бы мужа режиссера, Ника успела уловить напряжение и обреченность, с которой он взглянул на супругу. Кажется, в раю назревали крупные неприятности, и Ника даже предполагала, что могло послужить причиной.

Она вообще много чего предполагала, о многом догадывалась – и многое знала наверняка. Потому что умела замечать детали и делать выводы. Она знала, например, что если Даня Трифонов особенно приветлив и левый уголок его рта ползет вверх – жди беды, он снова с минуты на минуту выдаст что-нибудь на грани фола. Как, например, на той неделе, когда во время спектакля, где ему досталась роль официанта без слов, он взял да и подал на сцену блюдечко с лимоном, аккуратно так, колечками нарезанным, кислейшим лимоном. И Мила Кифаренко с Валерой Зуевым, игравшие в это время душераздирающую сцену любовного расставания, чуть не захлебнулись слюной. И после этого чуть не убили за кулисами Даню… Трифонову минуло тридцать шесть лет, и он до сих пор жил с мамой. Ни одна из многочисленных дам сердца, сперва покоренная легким нравом и обаянием этого мужчины, не выдерживала его своеобразного чувства юмора больше месяца.

Тем временем мимо кассы, кивнув Нике, скользнула Леля Сафина, актриса крепкая и самая серьезная из всех здешних. Нике она нравилась. Никогда не закатывая глаза и не припадая томно к плечу партнера, Сафина умудрялась отыскать в любой роли тот мотив, ту ниточку, которая вытягивала ее на совершенно иной уровень. Леля была невероятно работоспособна и собранна, когда дело касалось театра, на репетиции являлась вовремя и всерьез верила, что незначительных и второстепенных ролей не бывает. Взять хоть ее Кошку Бабы-Яги на детском новогоднем спектакле. Баба-Яга явно халтурила, но Кошка-то была просто загляденье, ироничная и в высшей степени мудрая.

У повседневной, несценической Лели была прямая спина и строгая, почти солдатская выправка. Возможно, поэтому ее высокая грудь, и так немаленькая, выдавалась вперед, словно балкончик на здании эпохи барокко. Лицо, в обычной жизни довольно блеклое и непримечательное, ради роли становилось и пугающим, и испуганным, и отвратительным, и ослепительным – словом, любым, потому что Леля в отличие от большинства женщин и уж тем более актрис не боялась показаться некрасивой: к своей внешности она относилась как к инструменту. А еще Сафина обладала своим циничным, резковатым и довольно мрачным взглядом на мир, который, возможно, и делал ее хорошей актрисой. Сегодня, заметила Ника, Леля явно не выспалась, потому что явилась на репетицию сильно накрашенной, хотя обычно обходилась минимумом косметики. Впрочем, непривычная мягкость в Лелиной походке заставила Нику предположить кое-что о прошедшей ночи, и девушка улыбнулась своим догадкам. А что до Липатовой… Она с мужем «в контрах» явно после его задушевной беседы с одной из зрительниц. Стародумов любил своих поклонниц – поэтому Лариса Юрьевна их не переносила.

Но все это Ника держала при себе. Хотя, даже пожелай она с кем-то поделиться своими соображениями, собеседника бы ей найти не удалось, слишком много усилий приложила она в свое время, чтобы оставаться в тени.

Опоздав к началу репетиции, в театр шумно ввалились Мила и Паша Кифаренко и Римма Корсакова, смеясь и шикая друг на друга. Они на разные голоса кинули Нике свои «привет» и тут же утратили к ней интерес. Римма, с яблочным румянцем, живо блестящими глазами и в облаке распущенных волос, замешкалась у порога, расстегивая дымчатую шубку и постукивая каблучками сапог, чтобы стряхнуть с них налипший снег. Когда она торопливо прошмыгнула в коридор, Ника почувствовала, как через окошко в каморку запоздало вползает сладкий аромат болгарской розы, Риммин запах.

Римма была любимицей – Липатовой и всей мужской половины человечества. От матери-цыганки Корсаковой достались чудесные черносмородиновые глаза, запястья, будто все еще помнящие звон тонких браслетов, охватывавших руки ее прародительниц, и характер – страстный и вздорный. Природа одарила ее сверх всякой меры, расщедрившись и на внешность, и на талант, назвать Римму красивой пустышкой могли только завистницы. Их можно было понять, мало кто способен выдержать появление соперницы, в присутствии которой всех мужчин начинает лихорадить. Особенно магнетически действовала черная родинка над уголком пухлых губ, соблазнительная и даже порочная, отсылающая Корсакову прямиком в компанию Мэрилин Монро и Синди Кроуфорд. По всей видимости, Римма обладала тем, что называют сексапильностью, и хотя, на взгляд Ники, ей не были свойственны ни вульгарность, ни распущенность (пара романов с партнерами по спектаклям не в счет), именно Корсакова стала однажды героиней надписи на кабинке в женском туалете, краткой и емкой. Увидев это похабное, обидное и довольно спорное утверждение, Ника даже не стала звать уборщицу, а моментально вооружилась тряпкой и «Пемолюксом» и стерла его, надеясь, что остальные еще не успели прочесть.

Сегодня репетировали «Чайку». Спектакль шел уже пару лет, и Липатова хотела обновить кое-какие мизансцены и рисунки ролей. Во время репетиций Ника обычно редко заглядывала в зал, потому что уйти оттуда удавалось с большим трудом, а собственные ее обязанности при этом никто не отменял. Но в обеденный перерыв из соседней типографии доставили отпечатанные программки, и она, тайком вдыхая острый запах свежей краски и бумаги, понесла их Ларисе Юрьевне на утверждение, зная, что может задержаться там на несколько минут.

– Перестань играть наивную дурочку! – зычный прокуренный голос Липатовой прокатывался по залу и уносился в коридор. Она стояла у ступенек, над ней на авансцене возвышалась Римма и в задумчивом молчании кусала губы. Римма, конечно, играла Нину Заречную.

Горстка людей на сцене и в первом ряду не могла наполнить зрительный зал, рассчитанный на три сотни человек, и при потушенном свете он казался зияюще пустым, выстуженным и замершим в ожидании.

– Ты милая и невинная – это правда. Но при этом видишь, как Треплев ходит за тобой хвостом, и это, – Липатова широко жестикулировала, подбирая нужное слово, – тебя заводит. А там еще Тригорин, и ты хочешь попробовать свои зубки и коготки, понимаешь? Поиграть с ним. А чтобы выиграть, мозгов у тебя не хватит. Ферштейн? Давайте с начала сцены. Так, один момент!

Она пробежала глазами подсунутую Никой программку, кивнула и махнула рукой – мол, хорошо, не мешай. Ника примостилась на крайнее кресло в третьем ряду, осторожно положив брошюры на колени, и слилась с интерьером.