Евгения Сафонова - Шёпот листьев в больничном саду Страница 3

Я сглотнула.

— Уходи, — повторила я, и в этот раз голос мой был твёрдым.

Он не ответил: лишь улыбнулся. Потом отвернулся и прошёл куда-то к окну, и длинные рукава его одежд летели за ним крыльями алой бабочки.

Я не видела сам миг его исчезновения — но в следующий миг его в палате уже не было.

В тот день, когда я услышала его в четвёртый раз, родители ко мне не пришли.

Зато пришёл кое-кто другой.

— Привет, Сашка! — тряхнув рыжими хвостиками, Катя поскреблась в стекло. — Как ты тут?

— Живу помаленьку, — я захлопнула крышку ультрабука и убавила звук телевизора, по которому показывали новости. Кое-как улыбнулась: грибок во рту мешал. — Ты как?

— Гипс сняли, — она гордо продемонстрировала мне свободную руку. — И рёбра вроде прошли совсем. Выписывают завтра.

— Здорово! Как ощущения?

— Хорошо, — она легко согнула и разогнула ладонь. — Наверное, скоро даже в музыкалку даже снова могу ходить.

— Здорово, — я криво улыбнулась, покосившись на собственные руки: с венами, покрасневшими и вздувшимися от тромбофлебита, и огромным синяком там, где раньше стоял катетер — его пришлось переставлять в ключицу.

— Хотя я бы с тобой местами поменялась. Мне-то это не очень нравится. Пианино то есть, — простодушно сказала Катя. Потом уставилась куда-то в пол, и губы её задрожали. — Но мама хотела, чтобы я её закончила… значит, нужно закончить.

— Верно, — я кивнула. — Тебе теперь за двоих нужно жить. За себя и за маму. Отец же будет вам с бабушкой помогать?

— Он и так помогает. Предлагал даже к себе забрать, но я не хочу. Нужна мне мачеха больно, — девочка скривилась. — И его никогда не прощу за то, что нас бросил.

— Так бывает, Катюш, — я тяжело вздохнула. — Твои хоть полюбовно разошлись. А иные жён бросают, когда они болеют… вот так же, как я.

— Ну, такие вообще не люди, а сволочи, — резюмировала Катя. Помолчала. — Хотя я вот думаю иногда: если бы папа от нас не ушёл, наверняка бы он нас тогда на дачу повёз. Он ведь дольше на машине ездил, папа. Сам бы маму в ливень такой за руль не пустил, — она неопределённо повела рукой. — Может, он бы и справился с управлением…

— Зачем гадать, что могло бы быть, — я отвела глаза, взглянув на телевизионный экран. — Так только тяжелее…

Я осеклась.

Новости успели закончиться, сменившись записью какого-то концерта. На огромной сцене со светодиодным экраном пели три девушки; музыкальное сопровождение обеспечивали электрогитары, ударные, фортепиано, скрипки, виолончели и флейты. Солистки — две блондинки и одна брюнетка, молодые и хорошенькие, в скромных белых платьях стиля ампир. Правда, чёрные кружевные митенки вносили некую дерзкую нотку в их облик.

Они были непохожи на обычные девичьи группы, развлекающие публику короткими юбками, эротичными танцами и бессмысленными текстами. Их музыка являла собой уникальное сочетание академичной мелодичности и эстрадной энергетики. Их песни затрагивали даже некие философские вопросы. Они всегда выступали вживую, безукоризненно чисто исполняя свои сложнейшие партии.

Они взяли лучшее от классики и «попсы» — и соединили это в одно. Я это знала.

Потому что это была моя идея.

— О, это же «Магия»! — оживилась Катя. — Можешь громче сделать? Я их люблю.

Я смотрела на экран, и мне хотелось подняться с кровати и разбить телевизор об стену.

Блондинок звали Лёля и Леся. Они были моими одноклассницами ещё по музыкальной школе, и ещё в тринадцать лет я придумала название для нашей будущей группы. Мне надоело, что от российских девчачьих групп вянут уши; я хотела создать что-то особенное. Что-то действительно хорошее. И при этом популярное — чтобы люди слушали нормальную музыку не только на канале «Культура».

Песни писала Лёля — наш альт. Я сочиняла тексты и отвечала за сопрано, ну а Лесе предназначалась партия меццо. Нам было всего по пятнадцать лет, когда мы начали сложный путь, который в итоге привёл «Магию» к контракту с известным продюсером. И никакой постели. Да, родители Леси задействовали кое-какие связи — но в остальном всё по-честному.

Только вот на момент контракта «мы» уже не существовало.

Это я должна была стать третьей. Я, а не какая-то посторонняя девчонка, у которой оказался достаточно хороший голос, чтобы вытягивать партию, написанную специально для меня.

— …Саш?

— А, сделать громче, — я не без усилия отвела взгляд, наконец обратив внимание на Катю. — Сейчас, пульт най…

Я осеклась: девочка смотрела куда-то в дальний угол моей палаты, и по лицу её разливалась смертная бледность.

А потом она вдруг вскочила и забарабанила кулаками по пластику.

— Убирайся! — заорала Катя.

— Кать, ты что… — я проследила за её взглядом — но в комнате не было никого, кроме меня. — Что ты делаешь?!

— Я видела его!

— Кого?

— Человека в красном!

Гадкий испуганный холод сковал плечи и сполз на спину.

Я поняла, кого она имеет в виду.

Катя, тяжело дыша, шагнула к двери моей палаты.

— Что ты делаешь? — я в панике привстала с кровати, несмотря на подкашивающиеся ноги. — Тебе сюда нельзя!

— Надо уходить отсюда! — она порывисто потянулась к дверной ручке. — Подожди, я тебе помогу!

Медсёстры с пакетом крови для переливания вошли как раз вовремя.

Короткие вскрики, шлепок пакетов об пол — и Катю, уже открывавшую дверь, схватили в охапку.

— Нет! Стойте! — девочка визжала и брыкалась, отчаянно вырываясь из рук, волочащих её в коридор. — Ей нельзя там оставаться! Человек… человек в красном… Он приходил за мамой, в машине, когда она…

А потом дверь закрылась, и мне оставалось только смотреть, как кровь из упавшего пакета медленно затягивает пол алой пеленой.

Цвета его одежд.

Когда я услышала его в четвёртый раз, я уже знала, что он реален.

Той ночью — после визита Кати — я лежала, периодически проваливаясь в странный поверхностный сон. После переливания крови я чувствовала себя немного бодрее, чем тем же утром; только рот, затянутый творожистым грибковым налётом, местами сменявшимся кровоточащими язвочками, досаждал.

— Всё ещё считаешь меня галлюцинацией? — донеслось до меня из дальнего угла.

Я посмотрела на него.

Сейчас он казался куда более реальным, чем всё вокруг. Будто вся палата и я сама — лишь бледные тени, отголоски какого-то из моих снов; а он — единственное, что было здесь настоящим.

Я моргнула.

Я почти поняла, что к чему. После Катиных слов.

Только поверить в это было слишком трудно.

— Катя видела… в машине… тебя, — зачем-то прошептала я.

— Катя умирала. Сотрясение мозга, открытый перелом руки, три сломанных ребра, пробитое лёгкое… — я слышала, как он приближается. — В таком состоянии увидишь что угодно.

Я слышала, как он приближается — и хотела, но не могла его остановить.

Могла только беспомощно пробормотать:

— Я… не хочу умирать.

— Почему? — его голос прозвучал совсем рядом. — Ты так и не ответила мне тогда.

Я промолчала.

«Твоё время ещё не пришло», — повторяла я про себя монотонную сутру. Так он сказал.

Мне нечего бояться.

— Очень многие на этом этаже хотят уйти, — заговорил он, не дождавшись ответа. — Кто-то — потому, что дома их никто не ждёт. Кто-то — потому, что считает, что уже измучил тех, кто ждёт. Кто-то — потому, что дружба и любовь на поверку болезнью оказалась лишь маской… такие, как ты.

Я молчала.

— А ты ведь верила ему. Даже когда ты поступила в Гнесинскую академию, а он в парижскую консерваторию, — он присел на стул рядом с кроватью, откинувшись на спинку. — Он же обещал, что через год вы поженитесь, и он вернётся в Россию. Его родители были против, но за год они, конечно, обязательно одумались бы… так он говорил, верно?

Я молчала.

— Расстояние начало сказываться почти сразу. Общаться стали меньше, темы для разговоров находились не сразу… обычное дело. А в декабре, перед первой сессией, тебя положили в больницу, — он улыбнулся. — Но он приехал только в январе. Не было денег на билет. Так он говорил… хотя на самом деле сразу по приезду стал довольно много времени проводить с одной своих новых однокурсниц. Я бы сказал, слишком много для чужого жениха, — он закинул ногу на ногу, подпер подбородок рукой, внимательно наблюдая за моим лицом. — А ты продолжала верить.

Я молчала.

Молчала.

Молчала.

— И, когда он всё-таки приехал, ты как раз восстанавливалась после первого высокодозного курса… — он склонился ближе, пристально вглядываясь в мои глаза — читая в них немую мольбу, немой вопрос. — Да, я знаю. И то, что было дальше, в этой самой палате — знаю.

Я прикрыла глаза. Мотнула тяжёлой, казалось, тонну весившей головой.

Я вспомнила. То, что отчаянно хотела бы забыть.