Экземпляр (СИ) - Купор Юлия Страница 3

И снова, снова весь окружающий мир казался неправильным. Неправильно долго он стоял на светофоре — по улице ехала транзитная фура, огромная, как «Титаник», и уже загорелся зеленый, а фура-дура все еще ехала, и Костя еле успел перебежать перед тем, как загорелся красный; неправильно долго он шел по улице, которая начиналась промзонами и парочкой автосервисов, а продолжалась шеренгой одинаковых панельных пятиэтажек грязно-серого цвета, щербато улыбавшихся застекленными балконами. Все было неправильно. Реальность была соткана из противоречий. Не реальность, а лоскутное одеяло какое-то.

4

На Привокзальной площади располагался (кто бы мог подумать!) автовокзал — единственное место, откуда можно было покинуть Воскресенск-33. Единственное, потому что поезда в городок не ходили, а оба городских кладбища, и закрытое первое, прозванное в народе Мыльной горой, и действующее, кладбище номер 3, находились в черте города, поэтому даже в могиле житель Воскресенска-33 оставался таковым. Тут опять работала магия чисел, потому что кладбища номер 2 отродясь не было.

А напротив вокзала угнездился торговый центр с дурацким названием «Бруклин». Это был единственный во Вселенной Бруклин, который жители города, люди небогатые, могли посетить. Для некоторых воскресенцев даже этот Бруклин был дороговат, но для самых бедных горожан каждый день, кроме понедельника, работал вещевой рынок на Мичурина. Понедельник — санитарный день.

Костя немного померз («Бруклин» открывался в девять, а на часах было 8:51), выкурил сигарету и, наконец, когда настал час икс, зябко поеживаясь и переминаясь с ноги на ногу, зашел в торговый центр. И снова его мозг зацепился за неправильность — «Бруклин» открылся в 9:01. Это было хуже, чем заусенец, хуже, чем рисинка, застрявшая в зубе. Это было ужасно.

Чертов «Бруклин». Тут все было как обычно: на первом этаже торговали сотовыми телефонами и шубами, на втором — китайскими шмотками, а на третьем этаже разместился благословенный фуд-корт, где недавно, в компанию к вездесущему «Макдоналдсу», открыли еще и «Большую картошку». Туда-то Костя и пошел. Заказал себе картошечку на сыре, добавил крабовый салат, попросил черный кофе без сахара и даже улыбнулся хмурой кассирше, которую определенно не радовала перспектива обслуживать непонятного бездельника, с утра пораньше захотевшего картошечки, но в какой-то момент она растаяла и даже перестала хмуриться, и вежливый Костя получил свою порцию счастья, щедро заправленного сыром, и радостно забрал поднос, и уселся с этим подносом за столик. Столик, правда, немилосердно шатался, но он был у окна, за окном суетилась Привокзальная площадь, хотелось посидеть, задумчиво разглядывая незнакомых людей, поэтому пришлось смириться с неустойчивостью столика относительно пространства и времени и не делать резких движений.

«Черт побери, мне тридцать лет, — мрачно подумал Костя, ковыряя вилкой крабовый салат. — И я даже не могу рассказать жене о том, что потерял работу. Какой же ебаный стыд!»

Он прекрасно понимал, что рано или поздно деньги, выплаченные заводом в качестве компенсации, закончатся. Рано или поздно придется найти работу, и, черт побери, никогда больше ему не быть белым воротничком, ибо единственное в Воскресенске-33 место, где можно было сидеть в теплом офисе за компьютером, флиртовать с секретаршей и заполнять бесконечные отчеты, Костя уже потерял и теперь не вернет больше никогда, и от того, что это место, как первая любовь, бывает в жизни только раз, легче не становилось. С одной стороны, ему делалось мерзко от того, что приходилось обманывать Диану, а с другой стороны, говорить ей о потере работы и о том, что в скором времени будут очевидные финансовые трудности, — значит пускать по ветру многолетний труд Муравьева, ибо Диана, чье душевное состояние было хрупким, как первый лед после заморозков, могла эту новость и не пережить.

«Как же так получилось-то, е-мое? Как же так получилось?» — допивая остывший кофе, спрашивал сам себя Костя.

Он с тоской, едва ли не со скорбью, подумал о том, что у отца в тридцать лет уже было все, что можно, и даже немного больше: жена, ребенок, свой бизнес, трехкомнатная квартира, дача и эпичное ножевое ранение. Эпичное Ножевое Ранение, навсегда вошедшее в историю семьи Григорьевых. Да, это был странный и страшный вечер, когда батя ввалился в квартиру (сам Костя был еще крохотным детсадовцем, поэтому случившееся помнил смутно, словно отголоском чужой памяти, случайно забравшейся в сознание, эдакой вставной главой, напечатанной уже после основной книги). Батя был ранен, истекал кровью, и тут мама засуетилась (Костя запомнил только отчаянно шлепающие тапочки), начала кому-то звонить, а потом Костю отправили спать, и сквозь сон он слышал голоса, и голоса эти были тревожными, очень тревожными, а дальнейшее, увы, было покрыто паутиной неизвестности и сна. Батя был в определенной степени супергероем для Кости. И его всегда огорчало, что он не сумел унаследовать ни на йоту от этой супергеройскости, совершенно не сумел.

А тут еще (пора завязывать с кофеином, вот ей-богу) видение приключилось — Костя готов был поклясться, что Арлекино он увидел не по-настоящему, что Арлекино на самом деле здесь не было, что не пустили бы суровые охранники «Бруклина» бродягу, городского сумасшедшего, странного чудика — как только его не называли.

Арлекино.

В Воскресенске-33 было всего два настоящих модника — мэр города Роберт Векслер и странный городской сумасшедший, бродяга, чьего имени не знал никто, поэтому просто Арлекино, скорее всего, в честь одноименной песни Пугачевой. Впрочем, Косте он больше напоминал Дэвида Боуи. Это был самый известный бродяга Воскресенска-33. Бродяга, потому что унизительное слово «бомж» никак не вязалось со строгим силуэтом в запачканном, порыжелом от времени, ни разу не стиранном фраке, в котором он был похож на пришельца с далекой планеты, случайно попавшего в дичайшую пространственно-временную мясорубку и тщетно пытавшегося вернуться обратно на свою далекую планету, или на актера, который впал в депрессию после того, как провалил кастинг в сериал «Доктор Кто». Все в этом бродяге выглядело нездешним: и этот грязный фрак, который когда-то был черным, и ядовито-оранжевые волосы — фрак был всегда грязным, зато волосы он как-то ухитрялся мыть. Диана однажды выдвинула две взаимоисключающие версии: либо он мыл голову в туалете «Бруклина», либо носил парик, — и Костя подумал и решил, что версия с париком, пожалуй, очевиднее, ибо первая версия не объясняла столь искусственно-рыжие, вечно наэлектризованные и от этого торчащие во все стороны волосы.

Ах, Арлекино, Арлекино, есть одна награда — смех. Он появлялся из ниоткуда и так же исчезал в никуда. Никто не знал, где он живет. Предание гласило, что увидеть Арлекино — к большой беде. Костя старался не верить во все эти предания и городские легенды, и до поры до времени у него это даже получалось. Но теперь даже Костя, увидев, что всего в паре метров от него сидит самый известный бродяга города, ощутимо встревожился. И больше всего его встревожила мысль, что, скорее всего, он один лицезреет Арлекино. Ни кассиры «Большой картошки», ни сотрудники «Макдоналдса», ни уборщики его не видели. И от этой странной мысли сердце забилось все сильнее.

«Все в порядке, просто тахикардия, вызванная переизбытком кофеина», — утешил себя Костя, возюкая остывшую картошку по тарелке.

Когда он поднял глаза — о чудо! — никакого Арлекино уже не было. Костя настолько глубоко ушел в свои мысли, что и не заметил, как напротив уселся жизнерадостный дядька и как этот дядька, каким-то ребяческим жестом подперев щеку, вот уже минут пять таращится на него, на Костю, и отчего-то ухмыляется. Он очнулся только тогда, когда дядька вынул из кучи мусора пластмассовую вилочку и постучал этой вилочкой по стакану с недопитым кофе.

— Свободных столиков полно, — Костя отчего-то сразу же решил нахамить. — Я хочу побыть один.

— Надо же, какая цаца! — дядька картинно всплеснул руками, едва не свалив неуверенный в себе столик. — Мало ли чего он хочет!