Яцек Дукай - Иные песни Страница 35

— Анеис, ты сам себя послушай: Вол заразил тебя своим ужасом, теперь ты разносишь его, словно трупный смрад. Ты ведь прямо от него, верно? Ступай лучше проспись и забудь обо всем этом.

— Эстлос!

— Ступай, ступай, — господин Бербелек повернулся к воротам.

— Гауэр Шебрек из Вавилона, не езди с ним, эстлос, Вол клянется, что он шпион Семипалого; если он подумает, что ты хочешь —

Господин Бербелек, раздраженный, ускорил шаг. Он не знал, сколько в бормотании Панатакиса правды (наверняка нисколько), зато знал, что дальнейшее выслушивание сей литании страха и вправду оставит в нем длительный осадок Исидоровой трусости. А не в такой форме надлежит отправляться в джурджу.

Он возвращался во дворец сквозь темный сад и в задумчивости забрел в лабиринт узких аллеек над берегом озера. Топография соответствовала нынешнему состоянию его ума. Куда ни свернешь — лишь тени, тени; изредка пятно лунного сияния, да и оно подозрительно. Свет Госпожи нашей. Если Шулима и вправду имеет что-то общее с тем культом и хочет использовать для его целей какоморфов Сколиодои… А как она хочет использовать меня? Не скоро представится ситуация с такой Формой, как тогда на озере, чтобы сумел спросить Шулиму откровенно; а пока я обречен на подозрения и домыслы. А ее планы, скорее всего, охватывают также и Алитэ, я ведь точно не ошибусь, сказав, что именно Амитаче подтолкнула ее к тому молодому аресу из Теба. Или для Шулимы это просто каприз, не стоит приписывать женщинам слишком большой предусмотрительности, потом мы проявляем себя глупыми одержимцами. В любом случае, арес возвращается в Верхний Эгипет, Алитэ едет со мной, это может оказаться не такой уж и дурной идеей, сколько раз у меня был случай поговорить с нею с глазу на глаз, поработать над Формой отца и дочери? Ни разу, собственно. Передам им документы доверительных фондов; это будет хорошая оказия. Написать завещание тоже неплохая мысль. Верно говорил Ануджабар: если не для детей и не для жизни посмертной, то зачем вообще стараемся, зачем копим богатства и добро преходящее? Ибо такова наша природа, только поэтому. А поскольку человек в силах измениться по своему желанию —

Кто-то крался сквозь темные аллеи, тень среди теней, хрустнула ветка, завозилась птица, зашелестела акация — господин Бербелек остановился, оглянулся, отступил и выглянул из-за ствола — худенькая фигурка вошла в пятно серебряного блеска, подвернув юбку, — женщина — встала на колени, несколькими быстрыми движениями разгребла землю, вынула из-за пояса длинный свиток, сунула в ямку. Прихлопывая обратно сухую землю, склоненная — волосы длинные, распущенные, грудь маленькая, — бормотала что-то голосом то громким, то тихим, не поднимая головы. Господин Бербелек подошел ближе; ладонь сама собой нашаривала рукоять кинжала. Слова были греческими, акцент твердым, да и сам голос показался ему знакомым — в шепоте, пении и крике узнать труднее всего.

Женщина повторяла речитатив наново:

— Приди ко мне, Господин, Тоций, как зародыш входит в лоно женщины; приди ко мне, Господин, Тоций, кто собирает пищу богам и людям; войди в меня, Ибис, Гебаний, и морфой своей свяжи — Давида из Моншебов, сына Малит, его глаза, руки, пальцы, плечи, ногти, волосы, голову, стопы, бедра, желудок, ягодицы, пупок, грудь, соски, шею, уши, зубы, губы, бороду, глаза, лоб, брови, лопатки, нервы, кости, жир, член, ноги, здоровье, доходы, прибыль, славу, имя, морфу, свяжи в том пергаменте! Чтобы отныне навсегда, ест ли, пьет ли, работает, сражается, разговаривает, отдыхает, лежит во сне, днем и ночью, на солнце, в тени, в одиночестве или между людьми, чтобы всегда — думал обо мне, тосковал по мне, желал меня, никого другого, только меня, и, какая бы женщина ни захотела к нему приблизиться, пусть Давид, сын Малит из Моншебов, отвернулся бы от нее, от ее рук, глаз, груди, живота, срама, уст, внутренностей, тела и тени, имени и морфы, и сбежал бы от всякого места, всякого дома, всякого города, прочь, прочь, прочь, думая лишь обо мне. Ибо ты есть я, я есть ты, твое имя — мое, мое имя — твое, твоя морфа — моя, моя морфа — твоя, я твое зеркало. Знаю тебя, Тоций, и ты меня знаешь. Я — ты и ты — я. Сделай это, Господин, — сейчас, сейчас, быстро, быстро, теперь, теперь!

Господин Бербелек медленно отступил, чтоб ни звуком, ни движением не обратить на себя внимание Алитэ.

I

Джурджа

Садара, Ассадра Аль-Кубра: рай, пустыня, рай незавершенный. На борту «Восстающего», во время двухдневного перелета к Ам-Шази, господин Бербелек начал вести дневник джурджи. Писал по-вистульски. В полдень 10 Квинтилиса, когда воздушная свинья уже приближалась к восточным склонам гор Тибести, Иероним записал: «Если какую заслугу и должно вспоминать Иллее Жестокой, то — именно создание Золотых Королевств». День назад они летели над садарскими возвышенностями, двести, триста пусов над полями золотой травы, этой «пшеницы бедняков», тень воздушной свиньи скользила по ним, точно рука бога, что ласково оглаживает лоснящуюся шерсть. От горизонта до горизонта, сколько видел глаз, только волнующиеся на горячем ветру золотые нивы. Их даже никто не возделывает, это сорняк, таким его выморфировали текнитесы флоры Иллеи: чтобы выжил даже в пустыне, чтобы превращал каменные склоны в цветущие луга.

Гауэр Шебрек, утверждавший, что получил образование софистеса в Кумской академии, не преминул похвалиться своим знанием.

— Еще до времен Эгипта и фараонов здесь существовали царства и большие города, теперь забытые, уничтоженные ветром и песком. Был се рай землепашцев и скотоводов: плодороднейшие земли, наилучший климат; первые сады человеков, можно сказать. Но изменилась форма мира, и вся эта часть Африки преобразилась в бесплодную пустыню. Люди бежали на восток, к Нилу, и так возникла Первая Империя. Кратиста Иллея лет триста посвятила, чтобы обратить оный процесс вспять и даровать этой земле животворную морфу. Возможно, будь ей даны еще триста лет, мы бы увидали здесь истинный возвращенный рай.

Шулима посоветовала ему иронично:

— Эмигрируй на Луну, на ее морфинг у нее было больше пятисот лет.

Гауэр Шебрек пожал плечами.

— Может, я бы и решился, будь это возможно. А пока почитываю перед сном Элькинга.

После полудня 10 Квинтилиса, а был это Dies Mercurii, господин Бербелек зашел в кабину эстле Амитаче, чтобы оговорить до прибытия в Ам-Шази наем полукровки и дикарей; Амитаче с самого начала говорила, что лучше предоставить это ей, она уже однажды их нанимала. Сказать по-правде, была здесь единственным человеком с опытом джурджи. Однако на самом деле Иероним надеялся в вынужденной интимности тесной кабины аэростата воссоздать Форму из ночи Исиды.

Шулима лишила его всех иллюзий: игнорировала намеки, не отвечала на улыбки, не позволяла ни малейшего послабления морфы; к тому же в середине разговора призвала Завию и больше ее не отсылала. Господин Бербелек должен был ощущать гнев отвергнутого (и гнев был бы желанен), но вышел от Амитаче в настроении лишь слегка меланхолическом. Этого следовало ожидать, говорил он себе; богини дают, богини забирают. Я ведь все же отправился в джурджу — и нет уже необходимости искушать меня и подкупать.

На балконе свиньи он застал Алитэ и эстле Клавдию Веронию, дочь эстлоса Марка и эстле Юстины Верониев, первыми обратившимися к Ихмету Зайдару; отправился с ними также и единокровный брат эстле Юстины, молодой эстлос Тобиас Ливий. Веронии обитали в Александрии едва полгода, переехав из Рима, и в них еще отчетлива была морфа кратистоса Сикстуса. Ливий же, лишь порой посещавший Александрию, остался римлянином до мозга костей.

Алитэ и Клавдия сидели на краю борта, высунувши ноги наружу, сквозь ячейки сети безопасности. Склонившись вперед, почти повиснув на сетке, они глядели вниз меж босыми стопами, еще и беспрерывно болтали ими вперед-назад, в идеально совпадающем ритме. Обе в очень схожих свободных шальварах, в белых шляпках, сдвинутых на затылок, и тем отчетливей для господина Бербелека была разница их форм. Алитэ — уже наполовину эгиптянка, с кожей цвета темного меда, с длинными темными волосами, худыми бедрами и высокой грудью, тонким носом. Клавдия Верония крепче держится родной морфы: светлая кожа, фигура полнее, плечи шире, лицо округлей. Но ведь Клавдия наверняка не ходила через день к наилучшему текнитесу сомы, чтобы подвергнуться морфингу, укрепляющему антос Навуходоносора, как делала это Алитэ — без сомнения, по совету Шулимы. Иерониму продолжало казаться, что это лишь деталь хитрого плана Шулимы, чтобы связать Алитэ с аресом Моншебом. Он не мог отыскать здесь мотива, но в тот момент мог вговорить в себя наисильнейшее коварство со стороны эстле Амитаче. С Марией тоже так начиналось…

Он сел рядом с Алитэ, слева, просунув ноги в сплетения сети. Сразу же почувствовал, как сапоги соскальзывают со стоп. Впечатление было абсурдным, сапоги — прекрасно подогнанные воденбургские югры с высокими голенищами — просто не могли соскользнуть; но все же он навалился на ликот, только глазам и поверив.