Николя Д’Этьен Д’Орв - Тайна Jardin des Plantes Страница 39

Да еще эти поцелуи, поглаживания по голове и прочие телячьи нежности — все, что я ненавижу!

Средиземноморский темперамент моих родителей (они познакомились в Марселе, еще до того, как отец перебрался в Париж зарабатывать деньги) всегда встречал в моем лице неприступный бастион.

Не оттого ли они решили путешествовать по миру и видеться со мной лишь во время недолгих перерывов между поездками? Может быть, им не хотелось постоянно видеть перед собой ребенка, так на них самих непохожего? И потом, между нами всегда витал призрак Антуана, моего младшего брата, умершего в возрасте одиннадцати месяцев от менингита. Мне тогда было восемь лет, и я помню, что после этого события окончательно заморозились отношения между мной и родителями — если вообще они когда-то были, эти «отношения»…

Конечно, я буду вечно признательна родителям за то, что они фактически подарили мне «Замок королевы Бланш» и все эти электронные штучки. Установившееся с того момента равновесие между моей «свободой взаперти» и их непрерывными путешествиями составляет основу нашей «семейной жизни»…

Но остаются еще приезды родителей… Для меня это всегда мучение.

Обычно они — как сегодня — приезжают без предупреждения, надеясь сделать мне сюрприз.

Каждый раз я читаю в маминых глазах разочарование и беспомощность женщины, которая чувствует, что не справляется с материнскими обязанностями. Она меня не понимает. И никогда не понимала. Впрочем, она вообще мало что понимает; все ее представления о жизни взяты из карманных романчиков. Она и сама пишет такие, не решаясь, впрочем, отсылать их издателям. После смерти Антуана это стало для нее некой терапией. Сколько этих романов хранится у нее в секретере? Данный предмет меблировки отец, со свойственным ему презрением к «бумагомаранию», называет «кладбищем недоношенных шедевров». Довольно сомнительная метафора, заставляющая маму лишний раз страдать при мысли о том, что все, созданное ею физически и духовно, умирает — за исключением одной лишь меня.

Бедная мама. Вот и сейчас она сидит за столом с совершенно похоронным видом, почти не притрагиваясь к своему утиному филе.

И с чего предкам вздумалось выбираться из дому и идти ужинать в ресторан? Чтобы демонстрировать свое молчание уже не только друг другу, но и окружающим? Зачем понадобилось в одиннадцать с лишним вечера тащиться в этот «Баскский трактир»? Хорошо хоть, что он всего в двух шагах от дома…

Ресторан уже закрывался, и отцу пришлось настаивать:

— Мы не доставим вам хлопот — закажем что-нибудь попроще…

— Но, месье Пюсси, шеф велел закрываться… он сам уже ушел!

— А я думал, это вы — шеф.

— Ну, хорошо… только ради вас! Садитесь вон за тот столик, у стены.

Мне не нравится это заведение — здесь слишком жирная еда.

К тому же — без сомнения, из-за недавних терактов и похищений детей — здесь нет никого, кроме нас, и от этого наше общее молчание еще более тягостно.

Официант, составляя счет у себя за стойкой, иногда поглядывает на нас; наконец неуверенным тоном он спрашивает:

— Все в порядке, месье и дамы?

— Да-да, — отвечает мама почти шепотом, не поднимая глаз от тарелки.

Затем, обращаясь к отцу, официант неожиданно добавляет:

— Ваша малышка становится все больше похожей на вас, месье Пюсси.

— А… да.

Итак, мы ужинаем в полном молчании, каждый погружен в свои мысли. Скорее бы домой!

Я, пробормотав пару раз что-то в ответ на вопросы матери, мысленно пытаюсь вновь проанализировать всю имеющуюся у меня информацию и разгадать стратегию Маркомира.

У меня предчувствие, что совсем скоро я узнаю больше…

Мама вздрагивает.

— Что такое? — спрашивает отец.

Мама, уже закончившая ужин, тихо отвечает:

— Эти люди за стеной… они так кричат…

Глаза ее наполняются слезами. Она всегда на грани слез, с тех пор как врачи ей объяснили, что у нее депрессия.

Я прислушиваюсь. К основному залу «Баскского трактира» прилегает отдельный кабинет — для частных собраний, банкетов и прочего в таком Роде.

Отец напрасно говорит мне: «Не подслушивай, Тринитэ!» Уловив пару слов, я, напротив, начинаю прислушиваться внимательнее, и мой интерес все нарастает.

Собравшиеся постоянно повторяют слова «ключ» и «ультиматум».

Когда кто-то произносит фразу «похищения детей», я замираю.

Затем дверь кабинета открывается, и я уже отчетливо слышу:

— Маркомир опасен!

Эти слова произносит, оборачиваясь к собравшимся с порога, женщина лет шестидесяти, в черном деловом костюме, поверх которого наброшен пестрый разноцветный шарф.

— Подземные карьеры могут стать логовом для таких людей, как он, — добавляет она. — Какова бы ни была роль этого «гуру», я хочу знать о нем больше… но при этом нельзя тревожить поли…

Она осеклась: видимо, думала, что ресторан пуст, — и только что заметила нас.

Неожиданно лицо отца расплывается в улыбке, он встает из-за стола и направляется к женщине со словами:

— О, здравствуйте, мадам Массон! Как поживаете?

Глава 28

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Жервеза, слегка подталкивая сына к двери картинного зала.

Сильвен еще не полностью пришел в себя. Он растерянно моргал, словно только что проснулся, и недоверчиво оглядывался по сторонам. Все снова стало нормальным: была ночь, и он с матерью находился на последнем этаже огромной Галереи эволюции. В метре от него, возле ведущей в картинный зал двери, за стеклянной витриной навеки застыли трое волков в угрожающих позах.

— Как я себя чувствую?.. — машинально повторил он и, ощутив легкое головокружение, невольно оперся рукой на витринное стекло, оставив на нем отпечаток повлажневшей от волнения ладони. — Примерно как человек, вернувшийся из очень долгого путешествия…

— А можно поподробнее?

Жервеза была такой же, как всегда, — властной, уверенной в себе. Она, провернув два раза ключ в замке, закрыла массивную дверь, ведущую в картинный зал, и замаскировала ее широким полотнищем, абсолютно совпадавшим по Цвету со стеной.

— Я… я был внутри картин, — отвечал Сильвен, не переставая осматриваться с таким удивлением, словно заново открывал для себя окружающий мир.

При этих словах Жервеза слегка напряглась. Несмотря на то что ее реакция была почти незаметна, Сильвен все же уловил ее, и это его окончательно пробудило. Картины увели его далеко из этого мира, но теперь он вернулся с небес на землю. Обретя прежнюю ясность мышления, он тут же напомнил себе, что не должен выдавать матери свою тайну.

— Что ты чувствовал? — снова спросила Жервеза, которая, судя по всему, не осталась равнодушной при виде его впечатления от картин.

Однако и у самого Сильвена было немало вопросов к матери.

Его походка по-прежнему оставалась нетвердой, и, оступившись, он навалился всей тяжестью на перила галереи. Верхняя часть его тела повисла над пустотой.

— Осторожно! — вскричала Жервеза, и на этот раз в ее голосе прозвучала неприкрытая тревога.

— Не беспокойся, я не собирался прыгать вниз, — шутливо сказал Сильвен. На миг у него возникло ощущение, что он парит в небе над саванной.

Внизу, на первом этаже, стояли многочисленные чучела животных, размером от краба до слона.

«В первый раз, когда я увидел картины, этих животных здесь еще не было, — вспомнил Сильвен, разглядывая завораживающую панораму. — Но с тех пор прошло двадцать лет…»

Это было летом. Сильвену с Габриэллой исполнилось по двенадцать. В те времена Большая галерея представляла собой всего лишь непрезентабельный ангар, который дети облюбовали себе в качестве площадки для игр. Играя в прятки, они много раз замечали наверху, почти под самой крышей, массивную дверь, казавшуюся на удивление новой среди прочей ветхой обстановки. Но они не слишком обращали на нее внимание, потому что в недрах музея таились десятки других чудес: побитые молью шкуры пантер в старых дорожных сундуках; коллекции насекомых в подвальных шкафах; заспиртованные в стеклянных колбах животные с аномалиями в развитии — самые ужасные из них были спрятаны в подвалах примыкающей к музею лаборатории… Но в то жаркое июльское утро Сильвен и Габриэлла обнаружили постоянно запертую дверь открытой.

— Нет, Сильвен! — предостерегающе сказала Габриэлла, видя, что его рука уже коснулась стальной пластины. — Нам туда нельзя…

В чем была причина такого опасения? Габриэлла не могла объяснить — это был инстинктивный рефлекс, один из тех, что так часто проявлялись у них обоих.

Сильвен и сам почувствовал, как в нем нарастает тревога. Словно чей-то голос шептал ему, что ему нельзя здесь находиться. Что он не должен касаться этой двери.