Как стать богом (СИ) - Востриков Михаил Страница 39

Тенгиз отпускает его. Он отпускает их обоих, и они тотчас же поднимаются, аккуратно ставят стулья на место, прощаются, неумело кланяются, и идут себе, посасывая на ходу из своих банок, — огромные, тяжелые, бездарные… Но, Красавчик при этом смотрится все-таки очень даже недурственно: хорош, не просто громоздок, а элегантно-спортивен и даже красив — смотреть приятно. Но человечек явно никакой да и тупой при этом, как колено горничной. И господь с ними обоими…

СЮЖЕТ 20/4

Девочки из бюро, между тем, с лязгом и дребезгом обрушивают что-то у себя на столе, кувшин какой-то с соком — стол моментально заливает, текет на пол, летят в стороны вилки-ложки, — девочки, заливаясь смехом, вскакивают, спасая наряды и сумочки, официант Марадона уже спешит к ним, ничуть не сердясь и весь в готовности услужить и обслужить, а девочки оглядываются, видят свободные места и со щебетанием перепархивают к Тенгизу, так ничего в происшедшем не поняв и уже вполне готовые к немедленному употреблению. Впрочем, он ждёт, пока Марадона перенесет им с разгромленного столика их чуть надкушенные хачапури и новый кувшинчик им организует, и уберет остатки пиршества охранных структур, а они тем временем все оживленно перехихикиваются друг с другом 'и щебечут, щебечут, щебечут… дуры проклятые" (в полном соответствии с любимым Андрей Юрьевича анекдотом про молодожена и про его впечатления от нового образа домашней жизни).

На Тенгиза они не обращают внимания, казалось бы, совсем, но он знает, что они внимательно и вполне профессионально обследуют его и колеблются по его поводу (достоин ли он внимания или так, пенек придорожный), и он не дожидается, пока они сделают свой выбор, а сам берёт их в оборот, да так, что у них только ребра хрустят, и в течение десяти тихих, интимно-доверительных, почти любовных минут они по очереди рассказывают ему все, что они знают, и все, о чем только могут догадываться, и все, о чем слышат, но сами в это не очень-то верят.

Яркие, как тропические бабочки, и такие же безмозглые. «Крылышками бяк-бяк». Совершенно обе никакие и по имени никто. Утомительно-великолепные самочки, гнусненько-божественные сосуды для сброса известных излишков жизнедеятельности наслаждающегося организма. Кошечки. Упоительно смердящие ядовитые кошечки. Двуногие роскошные машины для многократного соития. Он закрывает глаза, чтобы отогнать наваждение, и они, обе, тотчас же освободившись, затихают испуганно, словно прислушиваясь к отзвукам собственного бессмысленного и опасного щебетанья, куриные мозги их, ничего не поняв, ощущают черную угрозу, им становится страшно, неуютно, — студеная зима врывается вдруг к ним в откровенные вырезы платьев и леденит их, покрывая гусиными пупырышками роскошную атласную шкурку.

Они, не сговариваясь и не доев едва начатое, срываются с мест и отчаянно мчатся к выходу, размахивая яркими сумочками на длинных ремешках, только что не переходя на панический бег, не замечая и не слыша ничего вокруг себя, не видя весело-изумленных взглядов жующих сослуживцев, не слыша их шутливых вопросов и желудочно-сортирных намеков. Он и не думает их удерживать. Он знает уже все, что ему было надо. Или почти все. Скажем так: многое и достаточно. Потому, что всего не знает даже сам Аятолла. Он смотрит через улицу на приветливый дом богатого человека. Человека и властелина…

СЮЖЕТ 20/5

«Пойти прямо сейчас, — думает он, — И сделать все самому. Резко. На раз-два.»

Он представляет себе последовательно: как он входит, куда поворачивает, по какой лестнице поднимается, что говорит и кому…

Получившееся кино кажется ему вполне правдоподобным и даже достоверным. Прямо сейчас. Даже не одеваясь (куртку оставить здесь же в гардеробе — сказать, что скоро вернусь). Покончить с этим делом, раздавить гадину, и можно еще будет успеть к пятнадцати тридцати в диспансер на Бармалеева… Он ловит взглядом Марадону и приглашает его к себе расплатиться. Воду с глубины пять тысяч метров он так и не допивает. Не осиливает. Вода как вода, и чего только в ней люди находят.

Сцена 21. Команда в сборе

СЮЖЕТ 21/1

Декабрь. Всё ещё пятница.

К назначенному времени никто, разумеется, без опоздания не приходит. Первыми, опоздав всего на десять минут, являются: Маришка, нагруженная кошелками со съестным, и Костя-Вельзевул с двумя бутылками «Кристалла». В квартире, однако, никого не оказывается, и, поцеловавши замочную скважину, они привычно располагаются на лестничной площадке у мусоропровода и выкуривают по сигаретке.

Разговаривают главным образом о предвыборных скандалах, а также о странном поведении доллара. Электоральные предпочтения у них не совпадают. Маришка намеревается голосовать за Интеллигента, а Костя считает Интеллигента занудой, рохлей и треплом. Он — за Генерала.

— По Скалозубу соскучился? — говорит ему Маришка в сердцах, — Он в две шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит…

— Ну и давно пор, — возражает непримиримый Костя, — И в две шереренги нас всех давно пора, и успокоить не мешало бы. Растявкались, понимаешь. Моськи…

Длинный, тощий, весь из углов, локтей, рычагов и шарниров, в своем вечно-зеленом пальто до пят, он похож не столько на Вельзевула, сколько на Дуремара. Да он и есть, в определенном смысле, Дуремар. Только Дуремар любит пиявок, а Костя — вообще всех малых сих. Без какого-либо исключения. (Пиявок он тоже любит. А они его.) Но больше всего он любит (обожает, уважает, ценит, всячески воспевает, только что не лобзает) членистоногих. Например — тараканов. Он часто и с удовольствием повторяет:

— Каждый отдельный человек умнее таракана, это верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тараканов.

СЮЖЕТ 21/2

Богдан (он же «Благоносец») присоединяется к ним в самый разгар электорально-энтомологической дискуссии на тему

«Возможны ли выборы у тараканов, а если да, то как это должно выглядеть?»

Он кивает Вельзевулу, прикладывается губами к теплой Маришкиной ручке, пахнущей сладко и уютно, как домашняя пастила, и, прервав поток Костиных разглагольствований, на всякий случай представляет своего спутника:

— Вова. Опекуемый! — поскольку абсолютно не помнит, с кем из дедов он своего опекуемого уже знакомил, а с кем еще нет.

Как и следует ожидать (Богдан уже успевает к этому привыкнуть), опекуемый Вова производит на присутствующих свое обычное впечатление. Разыгрывается сцена. Опекуемый Вова неуклюже раскланивается, и огромная серо-белого меха шапка тут же съезжает ему на глаза. Он поправляет шапку судорожным движением толстой, как полено, руки — разумеется, именно той самой руки, в которой держит он полиэтиленовый пакет с бутылками, — и бутылки крякают в пакете, да так опасно, что Костя, рассыпая искры из сигареты, дергается было их спасать, но, слава Богу, все обходится благополучно. Все напряженно улыбаются, Маришка произносит нежнейшим из своих голосков:

— Да мы ведь знакомы уже… Вовочка, хотите жвачку?

Костя же Вельзевул (для него все это в новинку) молчит, и ясно, что внешность (равно как и манеры) опекуемого Вовы продирают его до самых печенок.

(Образцово-показательная уродливая жертва беспощадно-равнодушной трисомии по двадцать первой хромосоме… И сумрачный, бесценный, жестокий дар — глубоко-глубоко под этой тошнотворной оболочкой, на самом дне странной его души. Вова абсолютный диагност).

— Можешь благополучно успокоиться, — говорит Богдан, глядя на Вельзевула с усмешкой, — Вова абсолютно безопасен. Он даже полезен иногда. Вова, как у дяди Кости со здоровьем?

— Камни! — тут же откликается дядя Костя. Он не любил терять инициативы и никогда не теряет.

— Камни, а под камнями — рачок.

И поскольку Вова ничуть на это не реагирует и смотрится как человек, смутно представляющий себе, о чем здесь идет речь и вообще какое нынче число, Костя тут же принимается пересказывать свой разговор с последней любимой девушкой. Диалог, типа: