Густав Мейринк - Голем Страница 46

Задыхаясь от волнения, покрытый грязью, с разорванными башмаками я наконец выбрался из этого лабиринта.

Два-три ряда домов, и я очутился перед нужным притоном.

Над входом было написано: «Кафе «Хаос».

Безлюдный крошечный подвальчик, где едва хватало места для трех-четырех столов, придвинутых к стене.

В середине зальцы на колченогом бильярде спал, похрапывая, кельнер.

Водрузив перед собой корзину с овощами, базарная торговка клевала носом над стаканом с каким-то пойлом.

Кельнер наконец соизволил подняться и спросить, что мне угодно. По его наглому взгляду, которым он окинул меня с головы до ног, я сразу понял, что выгляжу как оборванец.

Я посмотрел в зеркало и ужаснулся: чужое бескровное лицо, помятое и серое, как замазка, с всклокоченной бородой и спутанными длинными волосами уставилось на меня.

— Не бывает ли здесь Яромир? — спросил я и заказал чашку кофе.

— Ньи знайю-у, где его черти носят, — зевая, ответил он. Он лег на бильярд и снова захрапел.

Я снял со стены газеты и стал ждать.

Буквы разбегались по полосе, как муравьи, и я ни слова не понимал из того, что читал.

Время шло, и за окнами уже всплывала внушающая опасение глубокая темная голубизна, предвещавшая погребку с газовым освещением наступление рассвета.

Иногда появлялись полицейские с зеленовато сверкающими султанами на шляпах и неспешным грузным шагом снова исчезали на улице.

Вошли трое солдат, бледных от бессонной ночи.

Дворник заказал шнапс.

Наконец появился Яромир.

Он так изменился, что я поначалу совсем не узнал его — глаза тусклые, передние зубы выпали, волосы жидкие, а за ушами глубокие темные впадины.

После столь долгого отсутствия я был так рад увидеть знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и пожал ему руку.

Он вел себя невероятно робко и без конца оглядывался на дверь. Жестами я всячески пытался ему объяснить, что рад встрече с ним. Казалось, он долго мне не доверял.

Но, задавал я себе вопрос, почему он все время делает одно и то же движение рукой, точно не понимает меня?

Как мне только объяснить ему?!

Стоп! Идея!

Я достал карандаш и нарисовал одно за другим лица Цвака, Фрисляндера и Прокопа.

— Что? Их больше нет в Праге?

Он оживленно стал размахивать руками в воздухе, с помощью ужимок показывая, что считает деньги, а его пальцы замаршировали по столу, и он ударил себя по тыльной стороне руки. Я догадался: все трое, вероятно, получили от Хароузека деньги и теперь отправились по свету в качестве торговой компании с расширенным театром марионеток.

— А Гиллель? Где он живет? — Я нарисовал лицо архивариуса, его дом и знак вопроса.

Знака вопроса Яромир не понял — он не умел читать, но догадался, чего мне от него надо, взял спичку, бросил ее будто бы вверх, и она, как у ловкого фокусника, исчезла.

Что это значит? Гиллель тоже уехал?

Я нарисовал еврейскую Ратушу. Немой резко замотал головой.

— Гиллеля больше там нет?

— Нет! (Он покачал головой.)

— Где же он?

Повторился фокус со спичкой.

— Небось он говорит, что господин уехал, и никто не знает куда, — наставительным тоном сказал дворник, все это время с любопытством следивший за нами.

От страха у меня сжалось сердце — Гиллель уехал! Теперь я один как перст на земле. Все поплыло у меня перед глазами.

— А Мириам?

Моя рука так сильно дрожала, что я долго не мог нарисовать лица, похожего на ее лицо.

— Мириам тоже исчезла?

— Да. Тоже исчезла. Бесследно.

Я застонал во весь голос, стал метаться из угла в угол, так что трое солдат недоумевающе переглянулись между собой.

Яромир пытался успокоить меня, стараясь сообщить мне что-нибудь другое, то, что, как ему казалось, он знал: он положил голову на руку, будто заснул.

Я схватился за край столешницы:

— Бога ради, Мириам умерла?

Он снова покачал головой. Яромир повторил сцену со сном.

— Заболела?

Я нарисовал медицинскую склянку.

Яромир покачал головой и снова положил голову на согнутую в локте руку.

Забрезжило утро, гасли один за другим язычки пламени в газовых рожках, а я все еще не мог дознаться, что должен был обозначать этот жест.

Я был озадачен. Ломал голову.

Единственное, что мне оставалось, — это пойти рано утром в еврейскую Ратушу, чтобы там разузнать, куда могли уехать Гиллель с Мириам.

Мне надо догнать их.

Безмолвно сидел я рядом с Яромиром, оставаясь глух и нем, как он.

Когда, спустя много времени, я поднял голову, то увидел, что он вырезает ножницами силуэт.

Я узнал профиль Розины. Он положил силуэт на стол передо мной, закрыл глаза ладонью и тихо заплакал.

Потом внезапно вскочил и, не прощаясь, еле держась на ногах, направился к двери.

Архивариус Шмая Гиллель как-то ушел без всяких причин и больше не приходил. Свою дочь он, во всяком случае, взял с собой, поскольку ее тоже никто не видел с тех пор, — так мне ответили в еврейской Ратуше. Это было все, что мне удалось узнать.

Ни единого намека на то, куда они могли отбыть.

В банке мне сообщили, что на мои деньги по суду все еще наложен запрет, но каждый день следует ждать ответа, что мне их выплатят.

Значит, наследство Хароузека тоже еще идет по инстанциям, и я с большим нетерпением ждал денег, чтобы потом приложить все усилия и напасть на след Гиллеля и Мириам.

Я продал драгоценные камни, еще лежавшие у меня в кармане, и снял мансарду из двух небольших смежных меблирашек на Альтшульгассе — единственной улице, оставшейся нетронутой перестройкой еврейского квартала.

Странное совпадение — это был тот самый знаменитый дом, о котором легенда говорила, что в нем когда-то исчез Голем.

Я справился у соседей — в большинстве это были торговцы или ремесленники, — есть ли истина в слухах о «комнате без двери», и был высмеян — ну как можно верить подобной чепухе!

Мои собственные приключения приняли в тюрьме бледный оттенок давным-давно развеянного сна, и я видел в них только символы, лишенные плоти и крови, и вычеркнул их из книги своей памяти.

Слова Лапондера, воскресавшие порой в моей душе так ясно, точно он сидел напротив, как тогда в камере, и беседовал со мной, убеждали меня в том, что я чисто духовно мог созерцать то, что мне когда-то представлялось ощутимой реальностью.

Неужели умерло и развеяно по ветру все, чем я когда-то обладал? Книга Иббур, загадочная колода карт, Ангелина и даже мои старые друзья Цвак, Фрисляндер и Прокоп.

Наступил сочельник, и я принес домой небольшую елку и красные свечи. Мне захотелось еще раз вспомнить молодость, искупаться в рождественском сиянии и вдохнуть аромат еловых иголок и горящих свечей.

Прежде чем закончится год, я, быть может, уже буду в пути по городам и весям или же начну искать Гиллеля и Мириам там, куда меня потянет душой.

Все нетерпение, все ожидание мало-помалу перестали меня тревожить, исчез и страх, что Мириам может умереть, и я сердцем чуял, что найду их обоих.

Я жил с постоянной счастливой улыбкой внутри себя и, если прикасался к чему-нибудь рукой, мне чудилось, что она обладает исцеляющей силой. Меня наполняло удивительное умиротворение человека, возвращающегося домой после долгих странствий и видящего издалека сверкающие башни своего родного города.

Я уже побывал в подвальчике «Хаос», чтобы пригласить к себе на сочельник Яромира. Он здесь больше не появлялся, узнал я и уже, огорченный, хотел повернуть назад, когда в погребок вошел старик и предложил купить дешевые старые вещи.

Я перебирал в его ящике брелоки для часов, небольшие распятия, гребешки и брошки, и тут мне в руки попалось сердечко из коралла на выцветшей шелковой ленточке. И я с удивлением узнал подарок, преподнесенный мне Ангелиной в детстве у фонтана в ее замке.

И сразу передо мной предстала моя молодость, как будто я в глубине райка увидел через стекло по-детски раскрашенную картинку.

Долго-долго стоял я потрясенный и не отрывал глаз от маленького красного сердечка в моей руке.

Я сидел в мансарде и слушал потрескивание иголок на елке, когда то тут, то там под свечками начинала тлеть маленькая ветка.

Может быть, как раз сейчас старый Цвак где-нибудь у черта на куличках разыгрывает свой «кукольный сочельник», представил я себе, и таинственным голосом читает строки своего любимого поэта Оскара Винера:

Так где сердечко из коралла?На ленте шелковой оноВ лучах рассвета заиграло…Храни то сердце для меня;Моя душа его любила,Ни в чем себе не изменя,Семь грустных лет ему служила.

Настроение стало вдруг необычно торжественным.

Свечи догорели. Лишь одна еще пыталась удержать мерцающий язычок пламени. По комнате клубился дым.