Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля Страница 49

В небольшом магазинчике, следуя лаконичным советам Мишки, которые состояли в красноречивых движениях глаз и бровей, я купил две пол-литровые бутылки коньяка, хлеб и строгую закуску — подозрительный по запаху сыр и еще более подозрительную по запаху колбасу (воняла запаленной лошадью или мышами).

Когда я с пакетами вышел из магазина, Мишка заметно оживился, в его глазах появился синеватый алкоголический блеск.

— Ну, — вскричал он с воодушевлением, — сейчас совсем другой разговор пойдет!

В Мишкиной коморке (иначе назвать его жилище нельзя) царили невероятный беспорядок и грязь. Войдя в комнату, он снял с себя рваное пальто и аристократически небрежно забросил его в угол, затем последовал еще более аристократический жест, и всё, что было на столе, полетело на пол. Очистив таким образом место для выпивки, он барственным голосом сказал:

— Чувствуй себя, как дома.

Здесь все было создано для того, чтобы немедленно напиться и рухнуть на кровать, которая стояла в непосредственной близости от стола, так что промазать было трудно. Что Мишка и доказал спустя пять минут. Но сначала он обратился ко мне с речью:

— Буду честен, я заманил тебя сюда с единственной целью. Понятно, какой. Но чтобы хоть как-то оправдать свою назойливость, я тебе кое-что расскажу, — он внимательно и с жадным интересом следил за тем, как я разливаю. — Прежде чем я окончательно нажрусь, ты должен выслушать мою исповедь. Не бойся! Она коротка. И выстрадана и выверена кропотливой работой ума. Когда-то и я кипятился. Хотел перевернуть мир. Изводил себя догадками о смысле жизни. А однажды я сказал себе, если куда более умные люди не смогли найти внятного ответа на простенький вопрос — зачем живет человек, то мне-то чего кипятиться? И плюнул я. И раз и навсегда решил жить ради удовольствий, — он обвел рукой грязную комнату. — Так и живу который уже год… Я решил поставить опыт над самим собой… Мне интересно, как долго я смогу жить свободной жизнью, ничего не делая и постоянно находясь под мухой?

— Эксперимент, как я вижу, проходит успешно? — спросил я, вспомнив Алекса. В сущности, подумал я, они мало отличаются друг от друга, эти мои друзья юности… Вся разница лишь в том, что у Алекса есть машина с мигалкой, роскошная квартира, вилла и выводок шлюх, а у Мишки только эта запущенная комната и лохмотья, пахнущие сырым подземельем.

— Конечно, успешно. Разве ты не видишь? Только денег на выпивку постоянно не хватает. Хоть бы пособие, суки, увеличили! Мы, люди, не оправдали надежд Создателя! — вдруг патетически воскликнул он, обеими руками хватаясь за стакан. — Его опыт с человечеством провалился! Человечество разочаровало Господа! Я одинок… Ты не подумай, что я жалуюсь… Хотя есть на что…

— Одиночество — это с одной стороны ужасно, а с другой, — продолжал он, поднося стакан ко рту, — а с другой… такие мысли иной раз приходят в голову с похмелюги!.. У тебя это бывает? Нет? Странно… Значит, ты — конченый человек. Я знаю один секрет, которым поделюсь с тобой. Слушай. Человечество полагает, что в окружающем его мире существуют две противоборствующие силы: Добро, которое олицетворяет Всевышний, и Зло, которое пестует Дьявол. Я открыл, что есть третья сила. Сказать, какая?.. — боясь расплескать коньяк, он осторожно поставил стакан на стол и торжественно добавил: — Эта сила — Ничто. Это сила, перед которой пасуют все, включая Господа и Вельзевула. Это мое открытие. Но кто меня услышит? Мое открытие могло бы перевернуть мир! Я дарю тебе его. Если ты пробьешь его там, в верхах, тебе дадут Нобелевскую премию…

Мишка делает перерыв, чтобы отдышаться. Потом опять хватается за стакан.

— Посмотри на меня, — говорит он, — я опустился, я ворую, я побираюсь… Я могу поступать недостойно и грязно, я могу убить! но я чист внутренне! Это поступки могут быть грязными, а помыслы должны оставаться благородными! Возможно ли это? Я твердо отвечаю: да, возможно! Но для этого необходимо быть внутренне свободным! Вот я был женат, но когда понял, что в качестве мужа становлюсь кем-то вроде одомашненного животного — свиньи или собаки — я вышвырнул жену из своей жизни. И из квартиры. Или это она меня вышвырнула?.. — Мишка дикими глазами посмотрел на меня. — Что-то в последнее время меня стала подводить память… Впрочем, это неважно. Я ее ударил, это я помню. Это грязно? Согласен, грязно. Бить женщину… Это гнусно. Их убивать надо… Но бить!.. Как видишь, поступок грязен, а мысль чиста, словно слеза ребенка, — ведь это чистая мысль об утраченной в семейной жизни свободе!..

— Я могу чем-нибудь тебе помочь?

— Ты меня не понял… Жаль. Понимаю, чтобы успокоить свое чувство сострадания, ты готов расщедриться, дать мне денег…

— И тем не менее…

— Мне уже никто не поможет… Жизнь, если это, — он обвел взглядом коморку, — если это можно назвать жизнью, прожита напрасно… Хотя… помочь ты можешь. Когда я нажрусь и упаду, — обещаю тебе, что так оно и будет, — проследи, чтобы я не грохнулся на пол. Жизнь для меня еще не окончательно потеряла ценность… Странно, но это так. Умирать не охота… Может, моя жизнь еще изменится… И еще. Когда будешь уходить, погаси свет — здесь все так дорого… И не вздумай что-нибудь украсть!

Я сделал, как он просил. Мишка наконец овладел стаканом и в три глотка осушил его.

Смотреть на него было страшно. С такой жадностью пьют осатаневшие от жажды путники, вдруг встретившие в пустыне колодезь с водой.

Некоторое время Мишка, раскачиваясь, сидел в закрытыми глазами, потом с тягучим стоном навзничь повалился на кровать, выполнив данное мне обещание.

Я подложил ему под голову тяжелую, как гиря, подушку. Потом, поддавшись внезапному религиозному чувству, три раза перекрестил тусклую лысину бывшего кумира институтских красавиц и, погасив свет, выскользнул из комнаты…

Глава 22

Нарушая законы традиционной композиции, откручиваю время назад…

…Перед отъездом в Париж со мной случилась престранная история. Или, вернее было бы сказать, со мной произошло великое приключение. Даже два. Первое приключение завершилось побоями. Второе… обретением родственницы. Дочери.

Пока Илья выправлял мне паспорт и хлопотал о визе, я решил завязать с выпивкой. Окончательно. Навсегда.

Но я оставлял за собой право, не напиваясь, иногда баловать себя хорошими напитками в умеренных количествах. Я решил, что лишать себя этого удовольствия полностью было бы опасно и неразумно, ибо ничто так не соблазняет, как запретное.

Раньше за мной такого не водилось. Если прежде я и принимал иногда решения "завязать", то только под давлением утренних угрызений совести и вследствие неприятного дрожания коленей, рук и ломоты в чреслах. И хватало меня ненадолго. И вот теперь я решил начать новую жизнь, находясь в добром здравии и твердой памяти.

Чтобы отметить это знаменательное событие — переход в новый, неизведанный модус вивенди, — я дал прощальную пирушку в кабаке на Никитской, пригласив на нее Илью, Васечку Бедросова и Бореньку Полховского.

Примчался из К*** Алекс. К ресторану он подъехал на машине с дипломатическими номерами. Правая нога Алекса была закована в гипс. На голове — марлевая повязка.

Когда он, прямой, как конногвардеец, хромая и грохоча загипсованной ногой, продвигался между столиками, официанты смотрели на него с уважением, смешанным с недоумением. Это ж какое надо иметь желание выпить, говорили их взгляды, чтобы сразу после автомобильной аварии рвануть в кабак!

Нам Алекс объяснил, что случайно вывалился из окна. И добавил: со второго этажа.

— Знаете, — рассказывал он, — страшное дело! Неудачно так облокотился, рука поехала, и я наеб… простите великодушно, приложился всеми членами, да так, братцы, основательно, что…

— Будет врать-то! — усомнился Полховский. — Облокотился, рука поехала… Признайся, огрел тебя по темечку рогатый муж и раскроил черепушку! А потом спустил с лестницы… Предупреждали тебя — не связывайся с замужними…

— А главный? Главный-то член как? Небось, тоже загипсовали? — участливо спросил Васечка.

— Сейчас все нормально, — успокоил нас Алекс. — Слава богу, обошлось — гипс уже сняли. А вот голову разбил напрочь. И берцовая кость плохо срастается…

— Знаешь, — продолжал издеваться Васечка, всматриваясь в Алекса, — а мне кажется, ты изменился к лучшему… и даже как-то окреп! — и он постучал пальцем по гипсу.

— Дурак! — обиделся Алекс. — Мне макушку штопали, как шерстяной чулок и потом шнуровали, как футбольные бутсы! Положили меня на мраморный стол…