Как стать богом (СИ) - Востриков Михаил Страница 50

Он строгий парень. Но зато надежный как роллс-ройс.

СЮЖЕТ 26/5

— А откуда он знает, что ты — Эль-де-през? — спрашивает вдруг Андрей, и на этот раз понят немедленно, хотя, казалось бы, речь уже совсем о другом.

— Сам удивляюсь, — признаётся Эль-де-през, — Знает откуда-то. Он вообще все знает.

— Но ты ему не говорил?

— Конечно, нет. Чего ради? Да и когда? Он со мной два раза всего разговаривал: когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял в эту командировку…

— В какую еще командировку?

— Ну, в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему.

— А-а-а…

— Я ведь не насовсем к нему перешел, — объясняет Эль-де-през, доставая из холодильника новую банку, — К кандидату. Я ведь только на время выборов.

— Ну и что, тяжелая работа?

— Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал — пустяковая. На хрен кому он нужен, этот наш Профессор?

— А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел вверх, — замечает Андрей между прочим.

— Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил — там все на ушах стоят от восторга. Но вообще-то странно — с чего бы это вдруг?

— Представления не имею, — врёт Андрей — кое-какие соображения по этому поводу у него есть.

— Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся эта залипуха кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого Профессора команда — все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то.

— А ты чего ждал? Высокая политика.

— Ну да, высокая… — ворчит Сережа Эль-де-през, — Выше дерева стоячего. Может, все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь второй час?

— Спасибо, не надо. Мне и так хорошо.

— Потолстеть боишься?

— Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты, может быть, слышал.

— Слышал, слышал… Бодигард из тебя никакой.

— Это почему же?

— А потому, — наставительно произносит Эль-де-през, вскрывая очередную банку, — Что настоящий бодигард должен всего бояться. Только тогда от него и будет толк. Тетка в толпе в зеркальце посмотрела — губы подкрасить, а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться.

— Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь?

— Ей-богу. Как проклятый. Но виду, конечно, показывать нельзя. С виду ты должен быть — как египетский сфинкс. «Каменная задница»…

Он смеётся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг стареет, глаза останавливаются:

— Дурак какой-нибудь, собачник гуляющий, посмотрит как-нибудь не так… — он замолкает, оборвав самого себя, а потом бормочет:

— Знаешь, я все-таки позвоню туда еще разок… — он вытягивает из заднего кармана мобильник и нажимает кнопку, — Чего-то мне неспокойно вдруг сделалось, ей-богу, — объясняет он, как бы извиняясь, — Сам не понимаю, почему… Толян, ты? Да, это я. Ну, как вы там? Точно? Водку празднуете? А не рано? Я говорю, не рано начали? Да? Ну, слава Богу. Ну, давай. Давай, говорю! До завтра… Гудят! — объясняет он Андрею, заметно повеселев, — Гудят, корифеи! Не рано ли начали?

Сцена 27. Визит Аятоллы

СЮЖЕТ 27/1

Воскресенье

Он стоит на кухне перед раскрытым холодильником, поедает бутерброд с яичницей и смотрит, что бы еще такое из холодильника добыть. Во дворе за окном падает светлый медленный снег, тихо и спокойно. Он с наслаждением ни о чем не думает. Сегодня ему замечательно легко и хорошо ни о чем не думать, и внутри себя он ощущает легкую и теплую, ласковую, пушистую пустоту и совсем ничего больше, кроме этой пустоты. Впервые, может быть, за последние полгода.

Он превосходно высыпается и с удовольствием предчувствует, как будет доводить до кондиции разоренную гостиную, которую вчера уже в значительной степени приводил в порядок, но недостаточно, безусловно недостаточно. Комната по-прежнему вызывает в памяти старый рекламный слоган:

«Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно».

«Надо этим случаем воспользоваться, — думает он с приятным предвкушением, — Расставить, наконец, книги должным порядком: собрания сочинений — отдельно, беллетристику — отдельно и чтобы по алфавиту, фактическую литературу — отдельно, на стеллаж слева…»

СЮЖЕТ 27/2

Звонок в дверь раздаётся (он автоматически смотрит на дедовские часы с кукушкой) ровно в двенадцать: дзинь, дзинь, дзинь-дзинь-дзинь — кто-то из «дедов». Скорее всего, Матвей — с сосредоточенно целеустремленным своим носом и застывшим раз и навсегда мучительным состраданием на длинном лице. Надо сразу же погнать его за жратвой, вот что. Тут главное — не давать человеку опомниться, а хлеба в доме нет…

Но это оказывается не Матвей: какой-то совсем незнакомый человек в берете смотрит на него из-под трагических бровей трагически-черными немигающими глазами. И с ним, за спиной у него, виднеются в вечном сумраке лестничной площадки еще какие-то люди, и, увидев их — еще не узнав, а только лишь обнаружив, — Вадим задыхается, и все, что вроде бы успокаивается в нем со вчерашнего, снова вспучивается и взрывается, словно бомба падает в старое болото. Он даже, кажется, слепнет на мгновение от этого страшного взрыва внутри, он понимает, кто это (как собака понимает — без слов, без имен, без названий), и тут человек в берете произносит:

— Здравствуйте, Вадим Данилович. Я к вам всего лишь на несколько минут, вы разрешите?

Вадим послушно отступает от него в прихожую, и человек с трагическими бровями двигается следом, на ходу снимая свой берет, а за ним выступают из сумрака и те двое, причем впереди — элегантный, в кожаном пальто до пят, аристократически бледный, отвратительно знакомый, с лакированной указкой-тросточкой в правой руке вместо трости, компенсирующей сильную хромоту на правую ногу И тогда Вадим говорит хрипло:

— Нет. Этому — нет. Не позволяю!..

И человек с беретом сейчас же (ничуть не удивившись и очень вежливо) просит аристократически-элегантного:

— Эраст Бонифатьевич, побудьте снаружи. Пожалуйста. И ты, Семен, тоже. Я — ненадолго… Вы разрешите мне раздеться? — спрашивает он у Вадима.

— Да, — говорит Вадим перехваченной от приступа внезапной ненависти глоткой, — Да, конечно.

«Сейчас придёт пелена, и у меня в руках окажется дренажная труба, — думает Вадим, — И хана всем пришедшим. И в этот раз жалеть я их не буду!».

СЮЖЕТ 27/3

Однако, ненависть отступает так же внезапно, как и налетает, но мысли и чувства его беспорядочно мечутся. Этот (совершенно очевидно), именно этот, ведь, человек мучал, терзал, запугивал его последние полгода, это же нелюдь — зверь, нравственный урод, медленный палач, компрачикос поганый, сволочь, этический отброс…

Его надо сейчас же ударить. Пнуть ногой в коленку. Плюнуть ему в лицо…

Но вместо этого, он почему-то, совершенно необъяснимым образом, вопреки естеству, вопреки разуму и логике, испытывает к нему сейчас самую дружескую симпатию, ласковый резонанс какой-то и даже почему-то сочувствие. Почему-то ясно, что он, этот человек, сам находится сейчас в мучительном душевном раздрае, нравственно болен, нуждается в простейшем человеческом сочувствии, и очень хочется это сочувствие как-то выразить…

…Например, помочь ему раздеться. И Вадим берёт у него из рук невесомую меховую куртку и вешает ее на распялки, а черный мефистофелевский берет с каплями полурастаявших снежинок кладёт на столик под зеркалом.

— Заходите, — предлагает он с максимально доступным ему радушием и ведёт его в гостиную, хотя сначала хочет — в кухню, куда позвал бы любого из своих.

Но это все-таки не свой. Очень симпатичный, очень и явно нуждающийся в душевном уюте и даже в помощи человек, но никаким образом не свой. Чужой. Сугубо посторонний… Да и невозможно вот так сразу, безо всякой подготовки, совсем уж без всякого наказания (пусть даже и формально-показного) забыть все обиды и раны, которые наносились еще совсем недавно.

Удивляясь этим своим несвязным и даже противоестественным каким-то ощущениям, он приглашает гостя в мамино кресло, сам садится напротив и вполне светским тоном осведомляется: