Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля Страница 57

— Ты любишь Париж?

— Конечно! Я же здесь родилась. А ты?

— Да, очень…

— Тебе не мешает это? — она пальчиком указала на Эйфелеву башню.

— Я не Мопассан, который бежал от нее…

— Мопассан? Бежал?.. Вот не знала…

— Вы здесь, в Париже, вообще мало чем интересуетесь…

— И почему же он бежал?..

— Она давила ему мозг своей пошлостью.

— Пошлостью? Как странно… А тебя не давит?..

— Нет. Эта башенка… понимаешь, когда я по утрам выхожу на балкон и вижу ее, я каждый раз удивляюсь и радуюсь, что я в Париже…

Она прищурилась:

— Послушай, художник, ты, правда, такой великий?

— Можешь не сомневаться, — сказал я самодовольно, — по сравнению со мной Модильяни маляр!

Последнее время Слава занималась моими делами. Ее деловая хватка доводила покупателей до белого каления.

— Скоро ты будешь миллионером… — сказала как-то Слава, пристально глядя на меня.

— Как?! Я еще не миллионер?! — возмутился я.

— Скоро ты будешь миллионером и бросишь меня…

— В таком случае я не хочу быть миллионером.

— Ты бросишь меня, и я опять буду одна…

— Слава, у меня нет никого ближе тебя… И ты это знаешь. Ты поразительно красивая женщина, и я тебя…

— Ты меня любишь!

— Да. Я тебя… обожаю.

— О, Господи!..

— Но умоляю, не дари мне больше галстуков…

— Но почему?.. Тебе не нравится?

— Нравится. Не очень…

— Тогда я подарю тебе носки.

— Этого еще не хватало!

— Тогда… тогда…

— Повремени с подарками.

— Я знаю. Я подарю тебе ребенка!

— ???

— Не бойся, трус! Я подарю тебе собачьего ребенка!

И вот теперь у нас в доме собака. Вернее, полугодовалый щенок колли. Нежное, беспомощное существо с мокрыми, стремящимися к поцелуям губами. Чтобы его кормить и выгуливать, пришлось нанять приходящую служанку, мадемуазель Нинель, молодую девушку с очень шустрыми глазами.

Нинель — русская, и у себя на родине, в Петрозаводске, она звалась Нинкой Шараповой. В чем мне она однажды — под страшным секретом — призналась. Подозреваю, у нее пестрое прошлое. Впрочем, о ком из нас нельзя сказать того же?

Таким образом, я постепенно обрастаю бытом. Сначала галстуки, теперь — собака. И уже как следствие — служанка…

Слава перестала материться. Я поинтересовался, почему?

— Ах, я устала. Я так устала! Всё в прошлом… Всё, всё, всё! — в прошлом…

…Опять утро, опять солнце, опять плетеные кресла, кофе, соломенные шляпы, соблазнительно распахнутый халатик, пленительные колени, от которых невозможно оторвать глаз… И Слава опять листает газеты.

— О тебе стали мало писать. Только "Монд" написала, что ты, оказывается, томился при Советах в тюрьме, отбывая наказание в одной камере с Солженицыным… Почему ты мне ничего об этом не рассказывал?

— Ах, оставь…

— Я заметила, ты вообще мне о себе почти не рассказываешь. У тебя ведь было прошлое? Ну, хоть какое-нибудь?

Я поборол в себе желание спросить: "А у тебя?.."

— Почему я не вижу мальчика… — спрашиваю.

— Какого еще мальчика?

— Мальчика на балконе, напротив… Он раньше всегда сидел там и читал книгу…

— Наверно, мальчик в школе… Ты слышишь, о тебе стали писать меньше… Дурной знак. Надо как-то всю эту журналистскую шайку расшевелить… — она перевернула страницу: — Ну вот, Мадонна снова выходит замуж… Ах, как интересно!.. Гибель людей в Швейцарских Альпах, снежная лавина погребла под собой шестерых лыжников… Все, я решила — мы едем в Альпы!

— Любоваться на трупы?..

— Я научу тебя кататься на горных лыжах!

— Поздновато… Неужели там только про Мадонну да про Альпы?..

— Не только. Ну вот, опять революция!..

— Интересно, где?

— Где, где… У вас в России, конечно!..

— Что ты мелешь?!!! — Я встал.

— Если не веришь, читай сам! Вот смотри! Власть народа, узурпатор, коммунисты…

Я взял газету. Увидел несколько фотографий. На одной был запечатлен Ванадий Блювалов на подмосковной свиноферме. Он натянуто улыбался, глядя в объектив.

По обе стороны от него располагались несколько откормленных хрюшек весьма добродушного вида. Казалось, они тоже улыбались. Если бы на политикане не было рубашки с галстуком, его можно было бы принять за родного дядю самого крупного хряка.

Это обстоятельство, видимо, не ускользнуло от журналиста, и под фотографией помещались злые слова: "Второй справа — лидер коммунистов В. Блювалов".

На другой фотографии я увидел огромную толпу на Красной площади и оратора, лицо которого, несмотря на темные очки, я узнал сразу. Это был Лаврентий Павлович Берия.

— Господи, Андрэ, что же будет? — в ужасе произнесла Слава.

В ее глазах стояли слезы.

Чтобы Слава плакала!..

Часть IV

Глава 26

… И вот мы в Москве. Слава никак не хотела отпускать меня одного. Она стала строже одеваться и, представляясь, величает себя моей гражданской женой.

Считает, что это почетно, — быть гражданской женой. Теперь ее любимая присказка — "Я как гражданская жена решительно возражаю…" или "Я как гражданская жена полностью согласна…"

Эта новая присказка окончательно похоронила другую — "У меня был миллион двести тысяч мужиков".

— Зачем тебе ехать? — поразилась она, когда я твердо объявил ей о своем решении вернуться. — Ты сошел с ума! Там тебя… я не знаю, что там с тобой сделают! Как твоя гражданская жена я…

— Гражданская жена, это что — титул? Или, может, звание?

— Не обижай меня! Если не хочешь жениться, оставь мне хотя бы это!..

Короче, она увязалась за мной, для получения визы включив весь свой арсенал знакомств и связей. И, представьте, очень быстро получила ее.

В самолете мы летели первым классом, и Слава поражала стюарда своим аппетитом. Он без конца носил ей подносы с едой. И когда он говорил ей положенные ему по штату любезности, казалось, что он ворчит от бессильной злобы и ненависти.

Наконец и я заинтересовался:

— Один мой приятель, человек верующий, страдающий ожирением и потому несчастный, умудряется прибавлять в весе даже во время Великого поста. Ты же ешь, как… Прости, но ты ешь за десятерых, посмотри, как на тебя косится прислуга, ты подчистую выгребла все их запасы, но я совершенно не уверен, что ты выйдешь из самолета, прибавив к своему весу хотя бы грамм. Нет, право, ты удивительная, необыкновенная женщина!

— Наконец-то я от тебя услышала приятные слова! — промурлыкала Слава, обгладывая куриную ножку.

В Шереметьеве мы наняли частника за сто долларов.

— Я не был в Москве больше двух месяцев, — осторожно сказал я водителю.

Поглядывая на меня в зеркальце, водитель после продолжительной паузы произнес:

— Кому — война, кому — мать родна. Пока мало что изменилось. Постреляли немного…

— Убитых много?

— Пока в воздух…

Когда мы вносили вещи в квартиру, явился Лаврентий Павлович и, неодобрительно посмотрев на Славу, сказал:

— Опять вы, Андрей Андреевич, новую привели…

Слава поставила чемодан на пол и повернулась ко мне:

— Это еще кто?

— Это… это… известный оратор.

— Я вижу, кто это. Ты что, живешь в общежитии? Я как твоя гражданская жена…

— Господи, — схватился за голову Берия, — гражданская жена…

— Я требую, чтобы эта лысая образина сейчас же убралась отсюда! Как ты можешь терпеть эту рожу?

— Слава, иди в гостиную, мне надо побеседовать с этим господином.

Слава фыркнула, смерила Берию презрительным взглядом и скрылась за дверью.

— Ну и фурия! — восхищенно воскликнул Берия.

— Не смейте так говорить о моей… жене!

— Когда это вы успели жениться? — подозрительно спросил он. — Мои люди из Парижа мне об этом не докладывали.

— Почему вы не в Кремле?

— Разве мы вас стесняем? — осклабился он. — А почему не в Кремле? Ах, не все так просто, дорогой Андрей Андреевич, — вздохнул он, — не все так просто… Революция — дело тонкое.