Василий Жабник - Принцесса Ямакидзу Страница 6

Архипов поёжился. Тимофей Гермогенович заметил это:

 — Мне тоже стало не по себе, но всё-таки я не мог не воспринимать эту Киру как свою родную дочь, поэтому после завтрака я смыл с себя многонедельную грязь, побрился, переоделся во всё чистое — и отправился покупать Кире одежду и бельё, о которых не позаботился, пока она была куклой. Перед уходом я занавесил все окна плотными шторами, не желая, чтобы какой-нибудь сосед или прохожий случайно увидел, как по моему дому расхаживает нагая девочка, и заподозрил меня в преступных непристойностях...

— Педофилия, кажется, тоже греческое слово? — скверно пошутил Архипов.

— Новолатинское, — уточнил Тимофей Гермогенович, — но корни его действительно греческие... Именно в тот момент я понял, что буду вынужден скрывать Киру от чужих глаз, ибо вряд ли смогу убедительно объяснить, кто она такая и откуда взялась — хоть я и старался не слишком распространяться о своём прошлом, но о том, что я потерял в автомобильной катастрофе свою семью, меньше через месяц после моего новоселья знала едва ли не каждая собака... Переехать в другой город я тоже не мог — к тому времени у меня уже кончались деньги, а за старый дом не много удалось бы выручить...

Тимофей Гермогенович вновь попросил воды.

— Итак, — продолжил он, вернув чашку Архипову, — я наказал Кире не раздвигать занавесок, не подходить к двери и не снимать трубку телефона, если тут вдруг зазвонит — и ушёл. Мне было очень тревожно покидать её, но ничего другого не оставалось... Я собирался вернуться как можно скорее, однако вместо того, чтобы с вещевого рынка сразу ехать домой, направился в книжный магазин. Я и сам не знал, что̀ планировал там приобрести, пока не увидел пыльный, Бог весть как оказавшийся в моём захолустье самоучитель американского языка жестов. Купив его, я поспешил вернуться к Кире, параноически страшась, что за время моего отсутствия могло случиться что-нибудь непоправимое. Я боялся — а может быть, надеялся? — зря: Кира была дома, она не превратилась обратно в куклу и меня не поджидали милиционеры... Обновки привели её в такой восторг, что я едва не счёл её немоту за благо. — Старик вымученно и криво улыбнулся. — Кира вертелась у зеркала, а я смотрел на неё и прикидывал, как жить дальше. Мне, в отличие от неё, было необходимо регулярное питание, а почти все остававшиеся у меня деньги я щедро потратил на юбки и платья... Я понял, что должен как можно быстрее найти работу. «Кира, — позвал я, — тебе не будет скучно, если меня целыми днями не будет дома?» Она энергично замотала головой. «Вот и славно!» — заключил я, не слишком-то веря ни ей, ни себе...

Архипов сочувствующе покивал — до приезда на курорт он сам маялся от безработицы. Тимофей Гермогенович кивнул в ответ.

— Где-то через неделю мне удалось воспользоваться тусклыми остатками ореола заграничной славы вокруг моей фамилии и устроиться преподавателем гончарного дела в детскую школу искусств... Первый учебный день я провёл как на иголках, стараясь не думать о том, какие пагубные проказы могут взбрести на ум предоставленной самой себе десятилетке, но когда я вернулся и обнаружил, что всё в совершеннейшем порядке, я счёл, что могу более или менее доверять ей; понимание того, что Галатея подарила мне идеальную дочь, органически не способную вызвать ни малейшего нарекания, пришло позже — и одно время даже бесило меня...

Тимофей Гермогенович кашлянул, избавляясь от кома в горле.

— Наверное, со стороны размеренное течение моей второй жизни выглядело бы вполне нормальным: днём я учил бездарных мальчишек и девчонок лепить из глины свистульки и вазочки, а потом, злой и усталый, возвращался домой, где меня ждал горячий ужин, приготовленный не по возрасту хозяйственной и самостоятельной дочуркой, — но изнутри этот семейный элизий выглядел несколько иначе... Вероятно, то давало знать о себе чувство вины, но чем дальше, тем меньше я видел в новой Кире прежнюю Киру, и всё больше — её овеществлённый призрак, терпеливо ждущий удобного случая, чтобы поквитаться со мной за свою гибель... Беспрекословное послушание, на которое я раньше не мог нарадоваться, стало казаться мне какой-то дьявольски хитрой тактикой... Меня начали мучать кошмары, где Кира то набрасывалась на меня с ножом, то превращалась в чёрную собаку и пыталась загрызть... Я врезал в дверь своей спальни замок и стал запираться на ночь, солгав Кире, что заболел лунатизмом и не хочу бродить во сне по всему дому.

«Замок — это правильно, — мысленно одобрил Архипов, — я бы так же поступил... Хотя, если подумать, чего бояться-то? Она же всё-таки не вампирша какая-нибудь... С другой стороны, чем опасны те же вампиры, известно каждому, а кто знает, чего следует ожидать от ожившей куклы?..»

Тимофей Гермогенович угадал эти мысли:

— Не зная, как отреагирует Кира, если вдруг поймёт, что я начал сторониться её, я изо всех сил старался, чтобы она не заметила перемены в моём отношении к ней... Придя домой, я целовал её в щёчку, тщательно скрывая гадливость, а после ужина рассказывал, как прошёл день, не позволяя моему голосу ни дрожать от страха, ни искажаться от антипатии... Потом мы учили амслен — точнее, я учил, а она помогала. Она начала болтать на нём гораздо раньше, чем я начал понимать его, но через пару месяцев я уже без труда разбирал все хиремы и наконец осмелился спросить её, помнит ли она что-нибудь из той жизни, которая была до аварии, ибо я уповал на то, что наши общие воспоминания помогут мне относиться к ней как прежней Кире... До какой аварии, молча поинтересовалась она в ответ. Я принялся за расспросы — и выяснил, что её воспоминания заканчиваются тем утром, когда я застал её на кухне. Я спросил, не кажется ли ей это странным. Нисколечко, ответила она, ведь я помню самое главное: что я твоя дочь, что ты меня любишь и что я должна тебя слушаться... Меня затрясло от омерзения. «Ты не моя дочь! — рявкнул я. — Ты всего лишь ущербная подделка под настоящую Киру!» Она уставилась на меня так, словно я ни с того ни с его ударил её. Тогда кто же я, осторожно спросила она, если у меня есть её внешность, привычки и манеры, но нет её памяти?.. «Ты — пустоголовая кукла, сделанная мной и оживлённая одной древней шлюхой!» — заорал я. И тогда она заплакала — без звука и без слёз. Это было невыносимо, и я хотел потребовать, чтоб она прекратила, но затем... Прости меня, судорожно прожестикулировала она, за то, что я притворялась твоей дочкой, я же не нарочно!.. я же не знала, что я — это не она!.. я думала, что это я на тех фотографиях, которые висят у тебя в комнате!.. И тогда разрыдался я сам. «Это ты прости меня, — прошептал я, обнимая её. — Пусть у тебя нет её памяти, зато точно есть её душа!..» А можно мне оставить её имя, оно такое красивое, робко спросила она, всё ещё плача. «Конечно можно!» — ответил я, и тогда Кира вытерла отсутствующие слёзы и улыбнулась...

Тимофей Гермогенович взял передышку, чтобы собраться с силами после форсирования наиболее трудной для него части рассказа.

— Когда Кире тоже стало известно, кто она такая, моё отношение к ней исправилось. Перестав лгать и ей, и самому себе, я осознал наконец, что она всё-таки моя дочь — только не та, что погибла в автокатастрофе, а её чудесная близняшка... Я много и часто рассказывал этой Кире о той — и с каждым озвученным воспоминанием та, погибшая Кира становилась всё отдалённее, а эта, ожившая — всё ближе, так что когда на следующий год мы праздновали её день рождения, это было отнюдь не того числа, когда на свет появилась та Кира, да и свечек на торте было не одиннадцать, а всего одна... Я жевал этот приторный магазинный торт и гадал, что станет с Кирой после моей смерти. Я ведь уже давно уразумел, что она — подобно своей, так сказать, крёстной — до конца времён пребудет в том возрасте, в каком я вылепил её, и это заставляло меня волноваться за её грядущую судьбу. Имей она облик и разум взрослой женщины, как Галатея, ей было бы гораздо легче раствориться среди людей, но куда деваться вечному ребёнку?.. Именно поэтому я хотел бы упросить вас забрать Киру к себе, когда я умру. Если это произойдёт не здесь и не сейчас, если мне ещё удастся выздороветь и вернуться домой, я приготовлю специальное послание и научу Киру, как отправить его вам, когда будет нужно...

Архипов вытаращил глаза. Такого он никак не ожидал. Цыбарь на моём месте от радости с ума сошёл бы, подумал он со скабрезной ажитацией и тут же покраснел от неуместности этой мысли. Цыбарь — бывший однокурсник — числил среди своих кумиров Стью Мида и Брайена Бабински и рисовал обнажённых юниц, которых называл гебочками, утверждая, что этот термин гораздо правильнее, чем набоковские «нимфетки». С ним не спорили — и вообще старались не иметь никаких дел, — но признавали, что он просто мастер карнации. Самая целомудренная из его работ карандашного цикла «Hebbies of Specterburg», показывающего гебочек, беспечно играющих с механическими зверюшками на неправдоподобно солнечных улицах опустелого, руинирующего, поросшего буйно цветущей зеленью Питера, в прошлом году вошла в очередную компиляцию премии «Spectrum».