Яцек Дукай - Иные песни Страница 64

— Помнишь его? — спрашивал господин Бербелек.

— Кого?

— Ее отца, эстлоса Амитаче.

— Он умер до моего рождения.

— Ах. Ну да. Судьба смертных, возлюбленных богами.

— По крайней мере ты хотя бы предполагаешь, что она его на самом деле любила, — рассмеялся Герохарис. — Спасибо и на том.

— Она его любила, но он — должен был ее любить. Меж сильными и слабыми нет любви, приязни, уважения, благодарности. Есть только насилие.

— Так говорят, — пробормотал Герохарис. — Но, быть может, для кратистосов воистину сильных и эта невозможность становится возможной?

В час Азии в Dies Solis — а Солнце и вправду вставало уже над Луной, обогнав ее в ежемесячной гонке вокруг Земли, — карета миновала Тронный Перевал и съехала на Абазон, центральное плоскогорье, раскинувшееся вокруг Оброненного Моря. От растворенного в его водах пироса высокие волны мелкого моря в солнечном свете обретали бледно-розовый цвет, в ночные же часы — оттенок грязного расплавленного сахара.

На Абазоне раскинулся Лабиринт. Дом Госпожи, печать ее ауры, Город Гармонии, столица Луны, место начала, где она ступила на грунт после Изгнания и откуда ее антос стал распространяться по планете; Четвертый Лабиринт. Земляне могли приметить его на лице Луны как крохотную треугольную мозаику, астрономическую брошь, сплетенную из сотен геометрических линий. Глядя в подзорные трубы, астрологи описывали его виды с дотошной точностью, десятилетиями споря друг с другом о верности этих наблюдений. Ведь Лабиринт не обладал постоянной формой и изменялся во времени; его Форма была условием регулярности, а не конкретным физическим обликом. Это был центр короны Иллеи, ось ее морфы, укорененная в керосе столь сильно и глубоко, что в некотором смысле Лабиринт и был Иллеей — подобно тому, как Чернокнижником отчасти были жуткие геоморфы Уральских гор.

Лабиринт тянулся на двадцать стадиев вдоль берега моря и на пятьдесят стадиев вглубь суши — равнобедренный треугольник светлых огней и дрожащего эфира. Въезжали в него с северо-запада, между рядами ураниосовых мельниц, мелющих лунную пшеницу с северных ферм. Здесь пришлось замедлиться, возница поднял перпетуа мобилиа кареты, апоксы теперь сами влекли эфирную конструкцию. Господин Бербелек осматривал аллеи и площади Лабиринта. Его стены — сгущенные массы огненной растительности, естественные скальные формации, морфинг Земли и Огня; часть Лабиринта лежала под поверхностью Луны. Его стены — еще и огромные сложные макины, подвешенные на паутинах перпетуа мобилиа, светящиеся в небе над Лабиринтом руническими созвездиями, — их обороты детерминируют изменения конфигураций Лабиринта. Так движутся улицы, ручьи прыгают из русла в русло, поляны и династосовые рощи то выходят на свет, то погружаются в тень, целые кварталы то опускаются под землю, то вновь возносятся над Лабиринтом на жженниковых скелетах, вокруг пиросных баобабов завиваются и развиваются спирали воздушных домов, дворцы огненной флоры поворачиваются к аллеям тылами, сами аллеи изменяют направление.

В эту пору здесь полно людей, а возмущения кероса влияют и на морфы пассажиров окруженной толпами кареты. Первый Гиппирес склоняется к господину Бербелеку, левой рукой сжимает его плечо, правой указывая над пламенными гривами апоксов, на центр Лабиринта.

Шум слишком велик, Герохарис говорит громко, прямо на ухо господину Бербелеку:

— Потом я проведу тебя. Не отставай ни на шаг, иначе потеряешься. В карете оставь всю одежду, все предметы, носимые на теле и в теле. Опорожни мочевой пузырь и кишечник. Я дам тебе напиться пуринического гидора; если тебя стошнит перед ней — пусть лучше чистой водой. После получишь шип от розы. Держи его в руке; когда почувствуешь, что теряешь сознание или не можешь думать, сжимай кулак. Кровь — позволена.

— Что я должен?..

— Нет этикета и нет ритуала. Ритуал здесь врезан в керос. Станешь вести себя так, как должен себя вести. Или ты думаешь, что сумеешь хоть как-то ее оскорбить?

— Знаю, что нет. Мы — не люди. Не обладаем собственной волей. Нами управляет их Форма.

— Въезжаем.

Лабиринт не окружают никакие оборонительные стены, ни внешние, ни внутренние, нет границы между городом обычных лунников и садами, дворцами и пещерами Госпожи. Нет ворот, рвов, калиток, дверей, цепей, стражи. Всякий может войти. И лишь от его морфы зависит, какой он выберет путь, о каком пути сумеет помыслить. И ровно настолько же далеко сумеет он пройти кварталами обустроенных садов и обитаемых беседок: до Трех Рынков, где всякий час устанавливается новая цена на любой товар и из рук в руки переходят целые состояния в эфире, золоте и иллеитских табличках; глубже, до лунных академий, укрытых в душных жар-рощах; еще глубже, до жреческих контор, где на тайных языках позабытых культов непрерывно фиксируются данные по хозяйству всей Луны; еще глубже, до жертвенных святилищ, где за символическое либо смертельное пожертвование Госпожа или ее жрецы-текнитесы исполнят — либо не исполнят — просьбу жертвующего; и глубже всего, до сердца Лабиринта, пред лицо Иллеи Жестокой.

— Госпожа.

— Встань.

Встает.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать.

— Считаешь?

— Я должен.

— Пойдем.

Идет.

Высоко в небе — освещенная почти наполовину Земля, заслоненная ажурной вечномакиной, медленно вращающейся на наклонной оси над самой серединой Лабиринта.

— Ты выше ростом.

— Да.

Они идут тенистыми рощами. Деревья здесь молодые, низкие, пирос в их листьях и коре горит глубоким багрянцем. По теплой влажной земле ползают черные змеи, десятки вертких тел. Господин Бербелек шагает, вглядываясь под ноги.

— Посмотри мне в глаза.

— Госпожа…

— Посмотри мне в глаза.

Господин Бербелек поднимает взгляд.

— Мне в лицо ты не плюнешь, верно?

Господин Бербелек взрывается смехом.

— Хорошо. В любом случае я не смогла бы посвятить тебе много времени. Поедешь на Обратную Сторону, в Отвернутое Узилище.

— Госпожа…

— Поедешь, мой Иероним, поедешь. Знаешь, для чего она вообще тебя нашла? Для чего перебралась в Европу, для чего вытащила тебя из Воденбурга, вернула к жизни, повезла в Африку? Она писала мне, что если кто-то из людей и сумеет это сделать, то именно ты, тот, кто встал против Чернокнижника и, глядя ему в глаза, невзирая на месяцы, проведенные в его антосе, воспротивился сильнейшему кратистосу Земли. Такие люди тверды, будто алмаз, — и отыскать их еще труднее, чем алмаз.

— Это было не так.

— А теперь сопротивляешься мне. Хорошо выбрала. Смейся-смейся.

— Прости, Госпожа.

— Просишь меня о прощении? Никогда этого не делай.

— Ты слишком красива.

— Ослепила тебя? Распрямись! Ах. Да. Иероним, Иероним. Она писала, что ты не вошел глубже в Сколиодои, не видел их. Ты должен знать, с чем мы сражаемся, с чем ты станешь сражаться. И не со слов; видеть — значит испытать. Выбрось этот шип.

— Я не видел? Кого? Что?

— Адинатосов, Невозможных. Война раньше или позже начнется, планеты сменят орбиты.

— Те люди… Твоя дочь обещала мне головы виновников Искривления.

— Это не люди. Думаешь, что до моего Изгнания на Луне удержалась бы хоть капля Воды, не низринулось бы отсюда к средоточию мира, в свою сферу, пусть бы и самое разреженное облачко аэра? Существует более одного центра, и существует больше, чем единственная Цель. Почитай старых философов: Ксенофана, Анаксагора, Демокрита, — они были ближе к истине.

Свет и тень, ветер, листья на ветру, свободная лунная пыль, насекомые и маленькие зверьки, в роях, стаях — эта упорядоченность, этот образ, как все оно вращается вокруг нее, организуется через отражение морфы, порядок мира вокруг — даже серебряная поверхность святого озерца, куда заглядывают звезды, эфирная вечномакина и Земля. Здесь: центр, Цель.

— На что смотришь? Подойди.

— Те змеи…

— Они принадлежат Форме, что старше меня. Чем на самом деле являются боги? Морфой извечных снов и кошмаров, мечтаний и страхов. Я унаследовала ее, наполнила, но она существовала, прежде чем я пришла в мир. Точно так же морфа стратегоса существовала до того, как первый стратегос провел первую битву. Подойди.

Подходит.

Поцелуй в орошенное потом чело застает его врасплох. Не чувствует ничего.

Пока яд не разливается в нем горячей волной.

— Ты —

— Стой! Теперь ты мой. Иди выспись. Это хороший огонь. Когда вернешься, расскажу тебе о твоем предназначении.

Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.

— Хорошо, уже хорошо. Иди.

Идет.

Ξ

Иной

19 Януариус 1194. И впрямь хотел бы ее описать.

— Дело в том, — сказал риттер Омиксос Жарник, примеряясь выстрелить в галопирующего анайреса, — чтобы ты знал и чтобы мы знали, сумеешь ли ты встать против арретесового кратистоса — встать, выдержать его морфу и убить его. В сторону.