Как стать богом - Михаил Востриков Страница 67

— А почему ты сказал «атас»?

— Потому что почуял.

Петюня смотрит на него, сделав губы дудкой.

— Ну да, ну да. За это тебе и деньги платят… А сейчас чуешь что-нибудь?

— Не знаю. Скорее, нет.

— Ладно, — говорит Петюня решительно, — Пойдем посмотрим.

СЮЖЕТ 29/4

Они спускаются по пандусу и идут через площадь — Петюня (с «Макаровым» наголо) впереди, Эль-де-през следом — на ватных ногах, в которых, словно он их отсидел, бегают теперь огненные искры. Слева, на тротуаре, толпятся люди, они уже тише, орут, но не так пронзительно, как раньше, и их становится заметно меньше — видимо, самые напуганные убегают отсюда совсем, а остаются самые неистребимо-любознательные… А справа где черные тела — совсем тихо, только сухой надрывный кашель там раздаётся, мучительный и множественный, как беспорядочная стрельба. И стоит сильный, горьковатый и совершенно здесь неуместный запах — не то взбаламученной старой пыли, не то горелой бумаги.

— Петюня, ты запах слышишь какой-нибудь?

— Ну?

— Чем пахнет?

— Пахнет, что мы с тобой остались без работы, — говорит Петюня и невесело улыбается, оглянувшись через плечо скошенным свирепым глазом.

Он говорит и еще что-то, но тут в толпе слева совсем уж истошно вопят («Скорую! Скорую вызывайте, козлы!»), и Эль-де-през Петюню не слышит и не переспрашивает. Петюня шутник, а сейчас не до его шуток. Эль-де-през осознаёт, наконец, что произошло, и это осознание обжигает его так, что он окончательно приходит в себя. Он дело проваливает. Хозяин поручает ему дело, а он это дело проваливает. Первый раз в жизни, но зато уж целиком и полностью и без каких-нибудь разумных оправданий…

«Но ведь я ничего не мог сделать, — думает он отчаянно, — Невозможно было что-нибудь сделать…»

Он понимает, что это — не оправдание. Да он и не пытается оправдываться. Так, бессмысленное бормотание это — убогое бормотание покалеченной профессиональной чести. Слушать это бормотание никто не станет, да и некому его будет слушать… Петюня шагает быстро, и они уже на бульварчике, среди кустов, сугробов и серебристых деревьев. Здесь сумрачно и пустовато — только в отдалении кучкуются беспорядочно какие-то темные неуверенно движущиеся туда-сюда личности. И тихие собаки. Все, как один, эти люди с собаками. И больше ничего здесь, конечно же, нет. Мертвенно светят ртутные лампы сквозь переплетения ветвей. Снег весь затоптан, собачьи какашки чернеют, и среди этих какашек, в самом конце бульвара лежит неподвижное тело со свалившейся в снег шапкой. Черный беспризорный пудель с волочащимся ремешком бродит тут же неприкаянно, и Эль-де-през мельком отмечает, что собаку бьет крупная дрожь, и вспоминает почему-то про Мефистофеля… Какая-то связь между этим черным пуделем и Мефистофилем… он забыл, какая.

— Ну что? Чуешь здесь чего-нибудь, нет? — спрашивает Петюня, настороженно озираясь.

— Нет. Понимаешь… остыло уже все… Не знаю, как тебе объяснить…

СЮЖЕТ 29/5

— Надо же, ты посмотри, как они все лежат, — говорит Петюня, — Как сигара, точно? Он засовывает «Макаров» в кобуру за пазухой и глядит на это неправдоподобно правильное пятно, образованное на заснеженной площади лежащими телами. Это действительно сигара. В ближнем острие ее они сейчас стоят, а дальнее упирается в балюстраду, где теперь никого уже нет, только мечутся заполошные штабисты без пальто и без шапок. Словно язык ядовитого пламени из некоей гигантской форсунки вылетел откуда-то отсюда, из-за кустов, и выжег всех, кто оказался на пути к намеченной цели.

— Огнемет, — говорит Петюня, — Или газомет какой-нибудь.

Не было никакого огнемета, хотел сказать Эль-де-през, но не сказал, потому что Петюня и сам знает, что не было ни огнемета, ни газомета, а было здесь что-то такое, о чем они никогда раньше не слыхивали. Да и никто, наверное, не слышал.

— Больше всего это похоже на лазер, — говорит все-таки Эль-де-през. На всякий случай. Он понимает, что зря.

— А почему тогда — сигара? — сейчас же возражает Петюня.

— Пшел, пшел отсюда, — говорит он пуделю, который пытается к ним приблизиться, — Пшел, говорю!

— Отстань, — говорит Эль-де-през нервно, — Не трогай его.

— Да ну его в жопу! Терпеть ненавижу блохастых.

— Может быть, он — этого… вот этого…

Петюня наклоняется и суёт два пальца за воротник лежащему, потом снова выпрямляется, вытирает пальцы об куртку и, весь скривившись, покачивает головой. Лицо у лежащего серое, свинцовое, безжизненное, и Эль-де-през вдруг снова чувствует запах горелой бумаги. Он заставляет себя присесть на корточки. Запах идёт от тела. Но никаких следов огня нет. И вообще нет никаких следов поражения. Просто лежит, подломив под себя тряпочные руки, мертвый человек с полуоткрытым ртом и стеклянными глазами на темном сильно небритом лице. Бомж какой-то. Неподвижный, брошенный кое-как, в точности такой же, как и те несколько десятков, что на площади. И пахнет от них от всех горелой бумагой. Или подгоревшей кашей. Или паленым волосом…

СЮЖЕТ 29/6

Но на площади все-таки остаются живые. Двое или даже трое — шевелятся, а один вообще поднимается и, сгибаясь в мучительном раздирающем кашле, пошатываясь, почти с ног валясь от этого кашля, бредет сейчас прочь, куда-нибудь, подальше отсюда…

— Ну? — говорит Петюня нетерпеливо.

Он, видимо, все еще ждёт от Эль-де-преза откровений. Петюня простой человек: обосрались — ладно, давай хоть информацию какую-нибудь соберем.

«Что именно произошло? Каким образом? Где располагался? Как ушел?»

Эль-де-през заставляет себя шевелиться — еще раз оглядывается (ничего нового не обнаруживает), огибает тело, трясущийся пес суётся ему в ноги унылой мордой, он осторожно огибает и пса (мельком думает: вот бы кого сейчас допросить — этот, наверное, все видел), на снегу вдоль кустов много собачьих следов, человеческих нет совсем, а по ту сторону кустарника снег и вовсе лежит нетронутый.

Похоже, палили прямо с дорожки, из-за спины этого… который с пуделем… поверх его головы и поверх толпы: балюстрада отсюда отлично просматривается, театрально освещенная прожекторами. Выпаливает и — уходит себе, не торопясь, в сторону Белоберезовой, где фонарей раз-два и обчелся и где у него, скорее всего, стоит машина. А может быть, и вверх по бульвару уходит — спокойно, по дорожке, без паники и суеты, между деревьев, между собак и собачников…

— Я вот чего не понимаю, — говорит он Петюне, — Ведь я его почуял. Однозначно. Но почему я уверен был, что ничего нельзя сделать? Ни прикрыть, ни спрятать — ничего.