Елена Вернер - Верни мои крылья! Страница 8

– И ты больше ничего не предпринимал? У тебя есть адрес?

– Да, а еще у меня есть я. Знаешь, там, откуда я родом, нельзя принимать как должное, что тебя тычут мордой в плохо пахнущие кучки. А то привыкнешь. И к тому же с ней мне все ясно. Она… Ты знаешь, ведь на свете есть не так уж много действительных, по-настоящему запретных вещей. Реальных «нельзя».

– Десять заповедей? Не убий, не укради…? – предположила Ника.

– Да кради, пожалуйста! Это всего лишь деньги или вещи. Конечно, жизнь тоже можно «украсть», но в заповедях все куда прямолинейнее, без метафор… Не десять этих «нельзя», намного меньше, по моим подсчетам. Нельзя убивать человека. Нельзя предавать того, кого любишь. И нельзя бросать детей – не только родных. Любых.

Ника знала, как будто он признался вслух, что этот разговор означает невыразимо много. Что никому прежде Кирилл не открывался так полно и доверчиво. Было в его словах что-то страшное, нутряное, лежащее на самом дне. Такая откровенность рождается в дымной глубине бессонного кухонного бдения, лишь наедине с самым близким другом, когда давно выпито все, что куплено, на белки глаз налипает красная паутина, а за окном усталое и бессмысленное утро доедает остатки ночи.

Она плохо спала и встала прежде, чем запищал будильник. После разговора с Кириллом, после его рассказа о матери она чувствовала себя избитой, к тому же полночи провела разглядывая меандровый орнамент на обоях и чувствуя, как то и дело слеза выкатывается из уголка глаза и стекает по виску к линии волос. Она переживала за Кирилла, даже не теперешнего, а прошлого. Маленького мальчика, который нашел маму, чтобы убедиться, что не нужен ей. Прочитай Ника подобную историю в газете или книге, она наверняка изобрела бы несколько причин для этой женщины, возможно, не оправдавшие ее, но хотя бы давшие возможность понять. Но Кирилл перевешивал все ее обыденное человеколюбие. Даже не зная имени этой женщины, она готова была ее ненавидеть.

Нике было неведомо ощущение, зарождавшееся в ней этой ночью: с острыми краями и горячее посередине. Все, чего бы ей сейчас хотелось, – это распахнуть огромные, в три раза больше ее самой, крылья, с упругими перьями в сизых прожилках, с белоснежным пухом, дрожащим от любого дуновения, и, прижав Кирилла поближе, сомкнуть их над ним. Сокрыть ото всего мира… И защитить.

Но для этого они должны были увидеться в настоящем, разве нет?

Уже несколько раз Ника ловила себя на том, что размышляет: насколько велика вероятность ее встречи с Кириллом? Он наверняка когда-то бывал в гостях у своего друга, того, что жил в квартире до нее. Значит, знает адрес, и даже если и не знает, по номеру телефона при желании адрес отыскать несложно. Сама Ника никогда этим не занималась, но в детективах видела подобное сплошь и рядом. Возвращаясь домой, она шагала из лифта на площадку с замирающим сердцем – а вдруг Кирилл ждет ее? Может быть, даже с цветами. Она боялась этого, и надеялась, и не знала, чего хочет больше: увидеть его наяву или так и оставить безопасным ночным собеседником. Но ей почему-то казалось, что после такого вот признания, после такого выворачивания души Кирилла наизнанку они перестали быть просто безопасными собеседниками.

Однако на лестничной клетке ее никто по-прежнему не ждал.

Ни разу за все время их телефонных отношений Ника не допустила в свою вообще-то довольно светлую голову мысли, что ситуация в реальности может быть совершенно не той, что ей рисуется. И что не все так уж гладко: ведь, кажется, не столько Кирилл рассказывал о себе, сколько Ника его себе придумывала. Этого мужчину, с невероятным голосом и склеенной из кусочков жизнью, рисовало ее воображение во время беседы и после того, как трубка ложилась на рычаг – особенно после того. В этом ей помогало забытое, но никуда не девшееся упование на то, что и в ее судьбе все еще может сложиться счастливо, несмотря на тот удар, от которого она так и не оправилась, по крайней мере пока.

Ей вспомнилось, как когда-то (кажется, что давно, а на самом деле едва ли больше недели назад), в самом начале их общения, Кирилл осторожно выведывал о ее личной жизни, точнее, о семейном положении.

– Кто в наши дни интересуется семейным положением? Все равно что спрашивать о возрасте, дурной тон! – поддразнивала она.

Конечно, кокетство. Ника знала это и знала, что Кирилл знает: она слышала его улыбку. Довольно неловкое кокетство – она давно не тренировала эти чисто женские навыки, и они запылились и почти рассыпались в труху на чердаке ее прозябания.

– Хорошо, – невозмутимо продолжал он, – тогда просто поставь галочку – «замужем», «в отношениях», «в активном поиске», «все сложно»…

Ника фыркнула:

– Ты хочешь создать для меня страничку в соцсетях?

– А что, у тебя нет?

– А я отсталая! Не иду в ногу со временем.

Ника не хотела признаваться Кириллу, что социальных сетей избегает из-за проклятого чувства незащищенности. Словно, появись она там, это будет равносильно стоянию на городской площади в неглиже. И все те, кто остался в прошлой жизни, на Урале, восстанут ото сна, чтобы уязвить ее снова и побольнее.

– Ты не отсталая, ты – таинственная. И не такая, как все.

После того как они пожелали друг другу добрых снов и повесили трубки, Ника долго не могла уснуть. Ее жгла нежность, которую она расслышала за словами Кирилла. «Не такая, как все».

«О, знал бы ты, насколько ты прав», – вздыхала Ника. И как дорого обошлась однажды эта непохожесть.

Город, некогда явившийся логическим продолжением острога на стрелке у слияния двух уральских рек, разросся и теперь был немаленький, сто тысяч жителей, но горожане почему-то все равно знали друг друга. Знакомые подворачивались в магазинах, в скверах, в кино и возле стадиона, а на День Победы весь остров Юность напротив городской набережной, одетой в гранит, превращался в один гигантский студенческий сабантуй, который венчался огненной шапкой непременного праздничного салюта в десять вечера. А уж Нику, кажется, знали в городе вообще все. И во время салюта она оказывалась среди тех, кто салют запускал, среди разношерстной компании молоденьких солдатиков, городских пожарных и тех избранных, кто прорвался за скучный милицейский кордон «по знакомству». Она и сейчас еще помнила вкус пива и пряный, до щекотки в носу, запах пороха, бумажного пепла, сыплющегося с небес, и дурмана майской ночи.

И Митю Ника знала. Виделись пару раз, и хотя она не обратила на него ровно никакого внимания, цепкая зрительная память его ухватила. Он показался ей странноватым. Тихий, спокойный, оба раза в чистой рубашке и пиджаке, хотя ни та ни другая встреча строгого стиля вовсе не требовала. Полноватый и мягкий, даже вялый. Только глаза за стеклышками очков поблескивали колюче, с сумасшедшинкой, и этот блеск никак не вязался с безобидностью остального облика.

А Ника была его полной противоположностью и по внешности, и по социальной иерархии. Не просто заметная, а броская – и популярная, само собой, хотя она и не придавала этому значения, скорее просто не задумывалась, воспринимая всеобщее внимание как само собой разумеющееся. Если бы в то время кто-нибудь сказал ей, что не всем девушкам так повезло с внешностью и характером, она бы, скорее всего, не поверила и долго бы смеялась как остроумной шутке. С белокурыми (ну и что, что осветленными) волосами, струящимися до пояса, вечно распущенными, неприбранными, – стройная, резвая и в движениях, и в мыслях, она успевала всюду и во всем. Любила читать, проглатывая книги одну за другой, отчаянно скучала, если не видела друзей больше одного дня. А друзей и приятелей у нее было хоть отбавляй: ребята из местного народного театра, институтские кавээнщики, редакция молодежной газеты, даже суровые на вид и романтичные в душе бородачи из клуба туризма и бардовской песни, за которыми она непременно увязывалась в поход каждое лето, чтобы петь у костра и кормить собой мошкару.

Но больше всего на свете она любила танцевать. Блюз, сальса, венский вальс и фокстрот, бачата или просто «тынц-тынц» в модной дискотеке «Стратосфера» – не имело особой разницы. Просто то и дело возникала свербящая необходимость направить энергию, которой хватило бы на освещение пары городских кварталов, в мирное русло. «Мирный атом» – вот как называл Нику ее партнер по танцам Леша. Прозвище родилось давным-давно, по ассоциации с огромной советской мозаикой на торце Никиного дома, где вставшего на дыбы коня, с глазом в виде резерфордовской модели атома, усмиряет человеческая рука.

Бальными танцами в местном Доме культуры Ника занималась с самого детства, и два раза вместе с Лешей они становились даже областными чемпионами, но дальше дело не заходило. Леша был влюблен в нее с песочницы, ею воспринимался как брат и танцевал с ней, просто чтобы не допустить в эти отношения кого-то третьего. Его амбиции лежали исключительно в области информатики и языков программирования. А Нике, чтобы соревноваться, не хватало серьезности, к тому же танцевальное соперничество, с его мелкими дрязгами, завистью и заговорами, ее ни капельки не прельщало. Она просто танцевала, как попрыгунья-стрекоза. Потом, уже учась на искусствоведческом, сама стала преподавать малышам танцы, просто чтобы подзаработать, и почти одновременно с этим неожиданно устроилась на местное музыкальное радио ведущей одной из рубрик по истории популярной музыки. Она откапывала малоизвестные факты из биографий великих джазменов, травила байки, которые наверняка с пеленок знал любой иностранец, но ни разу не слышал русский. Наподобие той, о Роберте Джонсоне, который на душном и пустынном перекрестке в сердце Миссисипи продал дьяволу свою душу за умение играть самый прекрасный и тоскующий блюз.