Дональд Уэстлейк - Победитель

Дональд Уэстлейк

ПОБЕДИТЕЛЬ

Стоя у окна, Уордмен наблюдал, как Рэвел шел из зоны.

— Подойдите, — сказал он репортеру, — сейчас вы увидите «Стража» в действии.

Репортер обошел стол и пристроился у окна рядом с Уордменом.

— Один из них? — спросил он.

— Верно, — довольно усмехнулся Уордмен. — Вам повезло, — добавил он, — даже единичные попытки побега — большая редкость. Может быть, он это делает ради вас?

Репортер забеспокоился.

— Разве он не знает, чем это закончится? — спросил он. — Конечно, знает. Некоторые не верят, но лишь до тех пор, пока сами не попробуют. Смотрите!

Они оба уставились в окно. Рэвел шел не спеша напрямик через поле по направлению к роще. Вот уже ярдов двести отделяет его от границы зоны, и тут фигура его перегнулась в поясе, а еще через несколько ярдов он схватился руками за живот. Он пошатнулся, но продолжал двигаться вперед, все сильнее качаясь и корчась от боли. Преодолев почти весь путь до деревьев, он в конце концов рухнул на землю и неподвижно застыл.

Уордмен уже не чувствовал удовлетворения. Теоретическая сторона «Стража» нравилась ему больше, чем практическое воплощение. Вернувшись к столу, он соединился с лазаретом и скомандовал:

— Пошлите носилки на восток, к роще. Там Рэвел.

Репортер встрепенулся при упоминании этого имени и спросил:

— Рэвел? Тот самый? Поэт?

— Если его писанину можно назвать поэзией, — губы Уордмена скривились: он читал так называемые поэмы Рэвела, — чушь и галиматья.

Репортер опять посмотрел в окно.

— Я слышал, что он арестован, — задумчиво сказал он. Глядя через плечо репортера, Уордмен заметил, что Рэвелу удалось приподняться на локтях и что он медленно и мучительно ползет по направлению к роще. Но санитары уже трусцой приближались к нему. Уордмен увидел, как они подбежали, подхватили обессиленное тело и, пристегнув его ремнями к носилкам, понесли обратно в зону.

Когда они скрылись из виду, репортер спросил:

— С ним все будет в порядке?

— Несколько дней проваляется в госпитале. Растяжение мышц.

Репортер повернулся спиной к окну.

— Это было очень наглядно, — осторожно заметил он.

— Вы первый человек извне, который увидел это, — ответил Уордмен. И улыбнулся, опять почувствовав подъем. — Как это у вас называется? Сенсация? «Бомба»?

— Да, — согласился газетчик, садясь в кресло. — «Бомба».

Они вернулись к интервью — одному из десятков, данных Уордменом за год со времени реализации экспериментального проекта «Страж». Уже, наверное, в пятидесятый раз он объяснял, в чем назначение «Стража» и его ценность для общества.

Основной элемент «Стража» — крошечный радиоприемник, миниатюрная черная коробочка, хирургически вживляемая в тело каждого заключенного. В центре зоны находится «Страж»-передатчик, постоянно посылающий сигнал этим приемникам. До тех пор пока заключенный находится в пределах стопятидесятиярдовой зоны действия передатчика, ничего не происходит. Но стоит ему выйти за пределы этой зоны, как черная коробочка, вживленная ему под кожу, начинает подавать его нервной системе болевые импульсы.

Боль будет нарастать по мере удаления от передатчика до тех пор, пока не станет невыносимой.

— Вы видите, что узнику не скрыться, — продолжал Уордмен. — Даже если бы Рэвел добрался до рощи, мы нашли бы его. Его выдали бы крики боли.

Проект «Страж» был предложен самим Уордменом, в то время служившим помощником начальника обычной каторжной тюрьмы в Федеральной системе. Критика проекта — обычная дань сентиментальности — лишь на несколько лет отсрочила его утверждение, но сейчас, когда проект наконец-то принят с гарантированным пятилетним сроком, Уордмен поставлен руководить экспериментом.

— Если результат окажется положительным — а я уверен в этом, — то все тюрьмы Федеральной системы будут реорганизованы по проекту «Страж». «Страж» сделал побеги из тюрьмы невозможными, бунты — легкоусмиряемыми, стоит лишь на одну-две минутки выключить трансмиттер. У нас нет охранников как таковых, — подчеркнул Уордмен. — Нам нужны лишь вольнонаемные для кухни, лазарета и подсобных служб. По экспериментальному проекту в заключении содержатся только лица, совершившие преступления против государства, а не против частных лиц. Можете сказать, — со смехом предложил Уордмен, — что здесь собрана вся Нелояльная оппозиция.

— Вы имеете в виду политических заключенных? — переспросил репортер.

— Мы здесь не любим подобных выражений, — вдруг ледяным тоном отрубил Уордмен. — Это словарь Комми!

Репортер извинился, поспешил закончить интервью, и Уордмен, опять пришедший в хорошее расположение духа, проводил его к выходу.

— Вы видите, — он по-хозяйски широко развел руками, — никаких стен, никаких пулеметов на вышках. Наконец-то у нас есть идеальная тюрьма.

Репортер еще раз поблагодарил за уделенное ему время и пошел к своей машине. Уордмен подождал пока тот отъехал и направился к лазарету навестить Рэвела. Но тому ввели наркотик, и он уже спал.

Рэвел расслабленно лежал на спине и смотрел в потолок. Ему не давала покоя мысль: «Кто мог знать, что это будет так больно?»

Мысленно он взял большую кисть и, обмакнув ее в черную краску, написал на белом, без единого пятнышка, потолке: «Я не знал, что это будет так больно».

— Рэвел…

Он слегка повернул голову и увидел Уордмена, стоявшего у койки. Тот сказал:

— Мне доложили, что вы проснулись.

Рэвел ждал, что будет дальше.

— Я пытался объяснить вам, когда вас только доставили, — напомнил Уордмен, — что попытки бежать не имеют смысла.

Рэвел разжал зубы и ответил:

— Все правильно, не расстраивайтесь. Вы делаете то, что положено делать вам, я же делаю то, что должен делать я.

— Не расстраивайтесь? — повторил удивленный Уордмен. — Почему это я должен расстраиваться?

Рэвел перевел взгляд на потолок, но слова, намалеванные им лишь минуту назад, уже исчезли. Если бы у него были бумага и карандаш! Слова утекали из него, как вода сквозь сито. А бумага и карандаш были нужны, чтобы удержать их. Он спросил:

— Мне дадут бумагу и карандаш?

— Чтобы опять писать непристойности? Конечно, нет.

— Конечно, нет, — эхом повторил Рэвел. Он закрыл глаза и ясно увидел струйку утекающих слов. Человек не способен на оба занятия сразу — и на творчество, и на запоминание. Он должен выбирать. И Рэвел уже давно выбрал творчество. Но сейчас он не мог записывать сочиненное, и оно утекало из памяти, как вода, растворяясь в огромном внешнем мире.