Роберт Говард - ...Delenda Est

Роберт Говард

...Delenda Est[1]

Разве это империя? Срам один, а не империя. Пираты, вот мы кто! – ворчал Гунгайс. Он вечно был чем-нибудь недоволен, этот воин с черными волосами, перетянутыми шнурком, и вислыми усами, выдающими его славянскую кровь.

Гунгайс тяжело вздохнул. При этом яшмовый кубок наклонился и фалернское потекло по загорелому запястью. Он поднес кубок к губам и стал гулко глотать, фыркая по-лошадиному. Утолив жажду, вновь забрюзжал:

– Чем мы промышляем в этой Африке? Убиваем жрецов и богатых рабовладельцев, захватываем их землю. А кто ее обрабатывает? Вандалы? Какое там! Те же, кто гнул спину при римлянах. Мы идем по кривой дорожке римлян. Мы взимаем подати и оброк и вынуждены защищать свои владения от проклятых берберов. Нам не ужиться со здешними народами. Рано или поздно от нас и следа не останется. Какой прок с того, что мы, горстка чужестранцев, захватили крепости? Для туземцев мы не годимся ни в союзники, ни в хозяева. Они нас ненавидят не меньше, чем римлян...

– Ненависть не вечна, – прервал его Атаульф. Он был помоложе Гунгайса, чисто выбрит, довольно красив и не столь неотесан, как славянин. Юные годы этого слева прошли в одной из тюрем Восточного Рима, где его держали заложником.

– Здешние жители – еретики, и если бы мы, язычники, согласились принять арианство...[2]

– Нет! – Тяжелые челюсти Гунгайса с лязгом сомкнулись (будь у него зубы помельче, они разлетелись бы вдребезги). В темных глазах вспыхнул огонь фанатизма – черты, выделявшей его народ из всех славян. – Никогда! Это они должны покориться, а не мы! Мы-то знаем суть арианства, и если эти ничтожества африканцы не поняли еще, какую совершили ошибку, мы откроем им глаза! С помощью огня, меча и дыбы, если понадобится!

Но пыл его тут же угас. Тяжело вздохнув, он снова потянулся за яшмовым кубком.

– Лет через сто от королевства вандалов останутся только легенды, – предрек он. – Лишь одно пока держит нас вместе – воля Гензериха. – Он произнес это имя немного иначе: Гензерик[3].

Человек, которого звали Гензерихом, рассмеялся, откинулся на спинку кресла из резного дерева и вытянул мускулистые ноги наездника. Их хозяину не так уж давно пришлось сменить седло на палубу боевой галеры. За одно поколение его племя из кочевников превратилось в морских разбойников. Мудрейший из мудрых, Гензерих царствовал над народом, само имя которого стало символом гибели. Он родился на берегу Дуная и вырос в долгом походе на запад. После того как могучий человеческий поток разбился о римские частоколы, Гензерих попал в Испанию, и там опыт воина, накопленный в свирепых, безжалостных схватках, со временем помог ему стать королем вандалов. Его дикие всадники повергли в прах римских наместников. Когда римляне, объединившись с вестготами, стали поглядывать на юг, Гензерих своими интригами навлек на западные рубежи империи орды Аттилы, и вдоль пылающего горизонта вырос лес пик. Теперь Аттила мертв, и никто не ведает, где лежат его кости и награбленные сокровища, охраняемые призраками пятисот рабов. Имя Аттилы гремело по всему свету, но кто он был на самом деле, как не пешка в руках короля вандалов?

Когда несметные полчища готов, покинув Каталаунские поля[4], двинулись через Пиренеи, Гензерих не стал ждать неминуемого поражения. По сей день в Риме проклинают имя Бонифация – желая одолеть своего соперника Аэция, он сговорился с Гензерихом и открыл вандалам путь в Африку. Слишком поздно он помирился с Римом – чтобы исправить ошибку, одной храбрости было уже недостаточно. Бонифаций погиб от копья вандала, а на юге выросло новое государство. Теперь и Аэций мертв, а длинные галеры вандалов идут на север, покачиваясь на волнах в свете звезд.

Сидя в каюте флагманской галеры, Гензерих прислушивался к разговору своих приближенных и улыбался, поглаживая сильными пальцами рыжую неухоженную бороду. В отличие от Гунгайса, в его жилах не текла кровь скифов, разбитых когда-то воинственными сарматами, оттесненных на запад и смешавшихся с племенами из верховий Эльбы. Гензерих был чистокровным германцем: среднего роста, косая сажень в плечах, могучая грудь, толстая, жилистая шея. Он был сильнейшим из богатырей своего времени. Его воины первыми среди тевтонов стали морскими разбойниками, или викингами, как их назвали впоследствии. Но ладьи Гензериха не бороздили Балтийского и Северного морей, а рыскали вдоль солнечных берегов Средиземноморья.

– И только волею Гензериха вы пьете вино и пируете, отдав себя в руки судьбы, – с усмешкой ответил он на последнюю фразу Гунгайса.

– Вот еще! – фыркнул Гунгайс (среди варваров еще не прижилось низкопоклонство). – Когда это мы отдавались в руки судьбы? Гензерих, ты всегда думаешь на тысячу дней вперед. Не прикидывайся простачком, мы не так глупы, как Бонифаций и другие римляне.

– Аэций был неглуп, – пробормотал Тразамунд.

– Но он мертв, а мы идем на Рим, – ответил Гунгайс и впервые вздохнул легко. – Слава богу, Аларих[5] не дочиста его разграбил. И наше счастье, что Аттила дрогнул в последнюю минуту.

– Аттила не забыл Каталаунских полей, – произнес Атаульф. – А Рим... после всех потрясений он еще стоит. Почти вся империя в руинах, но то и дело пробиваются живые ростки. Стилихон, Аэций, Феодосий[6]... Рим похож на спящего великана – когда-нибудь он проснется и...

Гунгайс фыркнул и стукнул кулаком по залитому вином столу.

– Рим мертв, как та белая кобыла, что убили подо мной при взятии Карфагена! Оставалось снять с нее сбрую, и только.

– Когда-то один великий полководец думал точно так же, – сонным голосом произнес Тразамунд. – Между прочим, родом он был из Карфагена, хоть я и не припоминаю его имени. Но римлянам от него досталось на орехи.

– Видать, его разбили, иначе он разрушил бы Рим, – заметил Гунгайс.

– Так оно и было, – подтвердил Тразамунд.

– Но мы-то не карфагеняне, – рассмеялся Гензерих. – И кому тут не терпится погреть руки? Разве не за тем мы идем в Рим, чтобы помочь императрице справиться с ее заклятыми врагами? – насмешливо спросил он и, не дождавшись ответа, буркнул: – А сейчас уходите. Я спать хочу.

Дверь хлопнула, отгородив короля от унылых пророчеств Гунгайса, острот Атаульфа и бормотания старых вождей. Гензерих решил выпить вина перед сном, поднялся на ноги и, прихрамывая (память о копье франка), двинулся к столу. Он поднес к губам украшенный алмазами кубок и вдруг вскрикнул от неожиданности. Перед ним стоял человек.