Евгений Эдин - Вирус Пельдмана

Евгений Эдин

Вирус Пельдмана

Мои щеки надулись, глаза полезли из орбит, однако Пельдман даже не сделал попытки отстраниться — то ли из вежливости, то ли из еврейского фатализма. Правда, он не самый рядовой еврей, но все же его костюм мог непоправимо пострадать.

К счастью, в последний момент мне удалось сдержаться и в несколько глотков проглотить чудовищную порцию «Бури в пустыне», которую я так необдуманно отхлебнул. Пальмы, оазисы и миражи, чуть не вырвавшиеся на костюм Пельдмана тугой струей, забулькали вниз по пищеводу.

Наконец я снова набрал воздух и смог рассмеяться, повторяя:

- Серьезно? Нет, честно?! Все-все книги?

Для осознания комичности ситуации необходимо знать: место действия — мой дом (моя крепость). План дислокации — я и Моше Пельдман тет-а-тет, в новеньких (только недавно смог купить) массажных креслах. Я — все еще молодой писатель, месяц назад отхвативший самую большую (единственную) Литературную Премию Конгресса. Моше Пельдман (Мясник Пельдман) — мой враг, двадцать лет бывший страшилищем молодых Писателей в Высшем Комитете Критики.

Все эти факты необходимо порубить в мелкую ханку, добавить предложение, с которым он явился, и вот — причина эйфории.

Пельдман, опустив глаза, ожидал окончания смехоприступа. На удивление смиренно и терпеливо. Поэтому мне стало стыдно.

— Простите, но это... это самое нелепое предложение, которое я слышал в жизни, — сказал я, откашлявшись. — Да и мне ли вам объяснять, что это уже было... «Четыреста шестьдесят по Фаренгейту», где жгли книги. «Кысь», где их прятали. «Электрошок», где уничтожали электронные тексты. Ну и так далее... Тем более, услышать от вас — от Моше Пельдмана! — у н и ч т о ж и т ь книги! Понимаете?

Пельдман недовольно подрагивал ногой, чуть повернувшись ко мне волосатым ухом.

— Все? Ну, во-первых, «Четыреста пятьдесят один по Фаренгейту», дорогой мой — будем все-таки придерживаться... Во-вторых, в истории семнадцать таких произведений, это если брать только значительные. Могу перечислить, дабы вы удостоверились в моей вменяемости... разумности.

— Да нет, зачем же. Вот уж не сомневаюсь, — соврал я. — Столько лет бессменно возглавлять Высший Комитет Критики. В этом году, кажется, было бы двадцать пять... Или шесть? В общем, не стоит.

Судя по блеснувшим глазкам Пельдмана, он распробовал цикуту. Интересно, каково это — всю жизнь быть Председателем Верховной Комиссии по Утверждению и Литовке... Проще говоря, самым главным, влиятельным и ненавидимым критиканом — и под конец с треском, со скандалом покинуть насиженное место?

Пельдман смигнул и продолжил:

— ...Семнадцать романов тире повестей, объединенных темой уничтожения книг. Все здесь! — он указал артритным пальцем на голову, напоминающую гигантский пушистый одуванчик. — Это что касается беллетристики. Далее. Реальное уничтожение книг. За последние тридцать лет предпринималось три раза. Безуспешно. Потом сделали проще — все бумажные носители просто выкупили. Остались только электронные тексты в макросети, что и требовалось...

Колючие глазки Пельдмана значительно посмотрели на меня. Он взял бокал «Бури» морщинистой птеродактильской лапой и отпил несколько глотков, продолжая сверлить меня своими буравчиками.

— Ну и? Это все, конечно, интересно, но... Я-то какое отношение к этому имею?

Я никак не мог понять, какого лешего он пришел ко мне читать лекции и раскрывать правительственные секреты. И именно сейчас — когда я отхватил самую большую премию и желаю оптом спускать всех критиков с лестницы.

— Какое? У вас, Леонид, есть шанс внести неоценимый вклад в сферу, к которой мы оба имеем... имели... в общем, в литературу. Вы можете, если угодно, изменить историю.

— Не угодно. Каким образом? Уничтожить книги?! Простите у меня мало времени. Скоро вернется жена с детьми... да и ремонт — ну, сами понимаете...

— Рад за вас, но все-таки не спешите. Я прошу только час. у вас ведь есть час? Больше я не задержу.

Я вздохнул. С обреченным видом потянулся ногой к переключателю климатической системы — что было не очень удобно, зато, на мой взгляд, эффектно, — сменил режим и откинулся в кресле. Никогда не думал, как приятно демонстрировать атрибуты удавшейся — наконец-то! — жизни. Особенно тем, кто десятилетия эту жизнь отравлял, растаптывал и ел поедом вместо яичницы на завтрак.

— Есть много аспектов... Но прежде всего — почему я пришел именно к вам. Леонид, вы мне совершенно искренне симпатичны. Не надо улыбаться, не надо иронии, всего этого... Симпатичны. У вас есть или, по крайней мере, был талант.

— Раньше вы были другого мнения.

— Раньше я был Главным... сами знаете кем, человеком подневольным. А кроме того, были люди намного талантливее вас. Справедливо? От Гомера до недавно скончавшегося Тубольского и вполне здравствующего Гранта.

— С этим я, может, и соглашусь. Хотя начало — так себе.

— Я буду говорить некие пафосные вещи... Кстати, пафосными они стали потому, что их трепали бессчетное количество раз, а не потому, что они неправильны, несправедливы. — Пельдман побарабанил пальцами, загрустил, входя в роль. — Леонид, скажите честно, вам нравится то, что вы пишете?

— Хм... Уместно предположить. Иначе бы не писал. И не только мне, — я покосился на платиновую статуэтку Конгресса, врученную мне месяц назад, с трансляцией церемонии на всю страну... До сих пор иногда вздрагиваю от мысли — вдруг это сон, неуклюжий розыгрыш Всевышнего? Попозже, наверное, она переберется в шкаф, где будет валяться десяток таких же и других. Но пока она одна, с этого места она не сдвинется. Я даже согласен стирать пыль четырежды в день.

— Про других поговорим позже. То есть то, что вы писали раньше, на заре молодости, вы считаете худшим? Менее достойным этого кусочка платины? Кстати, дизайн паршивый... Я правильно понимаю?

— Человеку свойственно развиваться. А следовательно...

— Хрена! — каркнул Пельдман. — Заблуждаться ему свойственно! Сожалею, но ваш «Кризис Тарзана» — конъюнктурная и дряная вещь.

— Ну, еще бы...

— Секунду, секунду. Я не говорю... При этом вы — талант! У вас есть шляпа? Дайте мне шляпу — я готов надеть ее на свою седую голову и снять ее перед вами.

— Не стоит. — Мне совсем не хотелось, чтобы Пельдман снимал передо мной свою седую голову. — И, конечно, я не согласен с вашей...

— Ну, как хотите. Итак, «Кризис Тарзана» — дерьмо. Вы можете писать не столь натужно, выспренно и искусственно. Глупая игра слов, загадки по тексту, которые неохота отгадывать. Извращения и жестокость, от которых тошнит... А ведь вы, дорогой мой, начинали как юный Стриндберг. Свежесть, внятность, простота формы...