Коллектив авторов - Полдень, XXI век (июнь 2011)

Автор

Журнал

Колонка дежурного по номеру

Что хочу, то и ворочу!

Есть такая поговорка, характеризующая распространенное человеческое поведение, обозначаемое умным словом «волюнтаризм». Этакое всесилье, этакое всемогущество… Впрочем, всемогущество сие изначально ограничено определенными рамками – законами, заданными Всевышним. А потому, будь ты хоть супермегаволюнтаристом, пролитая тобою вода все равно побежит в ближайшую ямку.

В таких условиях может показаться, что писатель-фантаст, самолично создающий законы творимого мира, свободен от всяких ограничений. Эдакий своевольник, собственной милостью…

Не зря в литературоведении существует понятие «авторский волюнтаризм». Сочинитель – бог для своего героя! Верховный властитель! И никто ему не указ!

Ага! Сейчас! Ща-аз! Держите карман шире, господа сочинители!

Откуда тогда взялось такое понятие как «бунт героя»?

А все потому, что в художественной литературе царствуют вовсе не правописание и пунктуация (хотя знать их, бесспорно, не возбраняется и даже требуется), а законы человеческой психологии. И если ты создал героя, который в силу личного характера должен поступить так-то и отправиться туда-то, он не поведет себя эдак-то и не помчится сюда-то. Как бы тебе, дружок, этого ни желалось!

Бог-то ты бог, да только герой у тебя и сам неплох!

Иначе непременно родится недостоверность личности, а вместе с нею и недостоверность мира, которые не спрячешь ни за какими сколь угодно навороченными приключениями. Недостоверность всегда раздражает читателя – даже того, который не понимает причин рождающегося внутри недовольства.

Приключения тела проистекают из приключений духа. Если твой герой по натуре стопроцентнейший трус, он никогда не совершит подвиг. Если же автор заставит его пойти на такое, даже самый распоследний читатель поморщится: «Что-то ты тут, брат, накрутил!.. Не пойму, правда, в чем дело, но есть какой-то абзац!»

И будет прав!..

К чему это всё я? А вот к чему…

Перед вами, господа, очередной, июньский, номер «Полдня».

Произведения здесь напечатаны жанрово очень разнообразные, но все тексты без исключения характеризует главное: сочинителям их ни в коей мере не грозит бунт героя.

Что хочу, то и ворочу – но исключительно в рамках психологической правды.

Николай Романецкий

Истории. Образы. Фантазии

ПАВЕЛ АМНУЭЛЬ

Конечная остановка

Повесть

И вновь любить, и вновь мечтать,

Грешить и каяться, наверно…

Я вспомнил свою смерть.

Что-то вспыхнуло перед глазами или, как говорят, перед внутренним взором, но я продолжал видеть и понимать все, происходившее в аудитории, где слушал доклад нашего директора о работе, проделанной институтом в первом квартале нынешнего 1986 года.

– По теме «Исследования монокристаллов», заведующий лабораторией Иса Гамбаров… – бубнил академик, и в это время…

Воспоминания обычно так и являются – яркая картинка, вздох… хорошее было время… юность… и продолжаешь слушать доклад.

Но вспомнил я в тот раз свою смерть.

Умирал я в больнице. Сначала мне показалось, что это больница Семашко, где я лежал на обследовании, но впечатление мимолетно промелькнуло – конечно, это была палата в «Адасе», иерусалимской клинике.

В тот день я даже смог сам сесть и позавтракать и подумал, что, может, если не пойду на поправку, то хотя бы получу отсрочку. Однако по взглядам врачей во время утреннего обхода я понял, что надежды напрасны. Это был такой шок… Я закрыл глаза и перестал слышать. Сначала исчезли звуки, и я увидел вместо обычных цветных пятен приближавшуюся белую точку. Мне стало хорошо – исчезла боль, к которой я не то чтобы привык, но считал ее такой же частью себя, как ногу или голову. Точка-звезда обратилась в кружок-планету, я разглядел выход из тоннеля, по которому летел, и все понял. «Сейчас, – вспомнил я свою мысль, вялую и спокойную, – появятся мои усопшие родственники». Но вместо них возникли, будто вырезанные в камне, слова: «Отключайте, мозг умер». Я хотел сказать, что еще не дошел до предела, но мысль рассыпалась на мелкие части, свет в конце тоннеля померк…

– Результаты работы лаборатории космической физики, – продолжал бубнить академик, – были в марте доложены на конференции в Москве и получили высокую оценку…

Я сцепил ладони и попытался разобраться в ощущениях.

Утром я сказал Лиле, что задержусь после работы, потому что хочу поболтать с Лёвой, а у него последняя пара заканчивается в пять пятнадцать, я как раз успею дойти от Академгородка до Политехнического института, где мой друг преподносил студентам азы марксистско-ленинской философии. Вовка поцеловал маму в щеку, а мне махнул рукой от двери и убежал в школу, так и не захватив пакет с бутербродом.

Перед семинаром мы обсудили с Яшаром, как лучше обработать рентгеновские данные с английского спутника «Андо» – по интенсивности без учета расстояний или по вероятной светимости, хотя ошибки в этом случае возрастут как квадраты неопределенностей в оценках.

И я опять вспомнил свою смерть. Войдя в то утро в палату, доктор Хасон положил мне на грудь ладонь и сказал уверенным голосом:

– Доброе утро, Михаэль. Сегодня сделаем томограмму.

Говорил он, конечно, на иврите.

– Мне лучше? – хотел спросить я. Или спросил? В памяти остался только ответ Хасона:

– Поспите, Михаэль. В одиннадцать вас заберут наверх.

Он имел в виду аппаратную, но меня действительно в одиннадцать забрали наверх.

Вспомнив, я понял, что именно тогда наступила смерть. Произошло это в десять часов пятьдесят две минуты утра шестого марта две тысячи двадцать девятого года. Мне было семьдесят девять лет.

Это я рассчитал уже потом, после семинара, стоя у широкого окна, выходившего в сторону Института математики, на первом этаже которого был вход в метро «Академия наук», где я, бывало, поджидал Иру, чтобы вместе…

Кто это – Ира?

Странный вопрос. Ира. Мы встречались уже…

Стоп.

Что-то происходило с головой. Ничего особенного: не ныло в затылке, как бывало после нудного рабочего дня, не болели глаза, как почти всегда к ночи, когда посмотришь телевизор.

Память – штука странная. Вспоминается не то, что хочешь, а то, что вдруг всплывает из… не знаю откуда, понятия не имею, где в мозгу хранятся картины и звуки прошлого, но точно не в пресловутом подсознании, о котором даже не известно, существует ли оно на самом деле. Я сидел на подоконнике, смотрел в окно и вспомнил свой первый день в должности редактора журнала «Хасид» – Шауль, наш менеджер, хотел, чтобы я не только редактировал поступавшие материалы, но и сам писал в каждый номер по две статьи, потому что у меня это замечательно получалось. Я прекрасно помнил, что разговор происходил после праздника Шавуот[1] в июне девяносто пятого.