Изнанка матрешки. Сборник рассказов - Виктор Васильевич Ананишнов Страница 10

Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.

– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.

– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?

– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.

Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…

Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.

Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.

– Пук-лик! А ты чего стоишь?

Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.

– А ну-ка, догоняй!

Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.

– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.

Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.

Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:

Бежал я долго – где, куда?

Не знаю. Ни одна звезда

не озаряла трудный путь.

Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:

– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?

Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!

Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:

– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.

Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:

– Брать-то её тебе, дорогой.

– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.

Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.

Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.

Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.

В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.

На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.

И, встретившись лицом с прохожим,

ему бы в рожу наплевал,

когда б желания того же

в его глазах не прочитал…

Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.

Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.

С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.

Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.

– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.

Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.

Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.

Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…

– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…

Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.

– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..

Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.

Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…

Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.

Прошло недели три или более безумных, непонятных и внезапных переходов из состояния в состояние, мучительного бега и бессмысленных трапез.

Поджили лицо и уши, многочисленные синяки пожелтели и перестали болеть. Как-то получилось, что все эти дни, остерегаясь нечаянных толчков и прикосновений, Он ходил на работу и с работы пешком, неожиданно находя прогулки приятным занятием. Похудел. Немного, но достаточно, чтобы застёгивать пиджак без риска ненароком оторвать пуговицы. В теле появилась лёгкость, будто из него припустили свинцовой тяжести воздух, и теперь его не распирало изнутри. Это давало свободу дыханию и движениям.

Лёгкости ещё прибавилось, как только его появление среди обжор стало сокращаться до минимума. Каждый раз, обнаружив себя среди них,