Яна Завацкая - Мы будем жить Страница 10

Лорин привыкла по вечерам пить чай с мамой. Обычно в восемь они обе уже были дома и до ночи занимались своими делами или общались друг с другом. По правде сказать, они часто общались так подолгу, что на другие дела уже просто не оставалось времени. Или сидели вместе и смотрели какой-нибудь фильм. Или играли в шахматы.

Лорин таяла от счастья оттого, что мама рядом. В это было трудно поверить. Прикосновения маминых рук, ее серые, добрые глаза, ее тепло — Лорин еще помнила, оказывается, все это.

Как долго они были лишены этого простого счастья.

С мамой можно было разговаривать до бесконечности. "Тайка", называла ее Лорин на ару — но чаще всего мать и дочь общались по-русски, на языке Лориного детства.

— Тайка, почему они все-таки живут настолько по-другому? Там, в Марке? Неужели нельзя было создать для них… более обычные условия?

— Ты сегодня какая-то грустная, Лорочка. Тебя смутило то, что ты там увидела?

— Да, — Лорин отвела взгляд, — ведь они тоже люди… ну не такие, как мы, но тоже…

Она макнула в чай сухарик. В кухне амару практически не было привычных сладостей, разве что вот такие сухарики, наполовину из целых орешков и зерен, склеенных медом. Но Лорин уже отвыкла от сластей, и шоколад сейчас показался бы ей приторным.

Они пили чай из чабреца и мяты, плавающая свеча на столе озаряла лица неровным сиреневым светом.

— Они не такие, как мы, это верно, — мягко сказала Алиса, — им нужны другие условия.

— Но почему… мы были в этом их отделении. Например, почему их наказывают физически — ведь это ужасно! Они же люди.

Алиса опустила взгляд.

— Это сложный вопрос, Ларочка. Когда я была молодой, у нас были дискуссии на эту тему… Мне всегда казалось, что бить кого-то — людей, детей — совершенно недопустимо, что это ни к чему не ведет и ничего хорошего не дает, и это крайне унизительно и ужасно. И вот я не могла понять, почему некоторые считают, что детей надо бить, да и взрослых неплохо было бы пороть за провинности. Ладно, если так говорят малообразованные люди, но это говорили вполне просвещенные писатели, публицисты… Что заставило, например, известного писателя придумать мир, где за правонарушения секут? И еще вполне логично необходимость такого наказания обосновывать? У меня это не укладывалось в голове. Сейчас я понимаю.

— Но ведь если это известный писатель, он все-таки что-то творил, он не мог быть урку!

— Почему же — и урку может быть писателем. Если писателем быть — почетно, престижно, и приносит большой доход, это лакомый кусок для урку, а выучиться как-нибудь писать может любой, хотя это и тяжело без творческого горения и любви к создаваемому миру. Но тот писатель, о ком я говорю, — Алиса вздохнула, — наверное, он все-таки немножко амару. По генам. У-полукровка, знаешь, что это такое?

— Да. Мы уже проходили классификацию. Чистокровный амару определяется по 16 маркерам. Ну и там… согласно проценту совпадения, если от 75 до 95 процентов, то это А-полукровка, они ведут себя так же, как чистые амару, их можно считать амару. Если от 60 до 75 — то это У-полукровка. А до 60 процентов — чистый урку.

— Именно так. Ты тоже А-полукровка. Однако ты не отличаешься от других амару. А вот У-полукровка, особенно мужчина, в зависимости от воспитания, может отличаться очень сильно. Поэтому мы не собираем в имата У-полукровок. И вот если такой У-полукровка вырос в интеллигентной семье, сам не обладает врожденной высокоранговостью, получил хорошее образование — то он кажется почти амару, он может быть даже способен к творчеству. Но у него могут быть вот такие взгляды на жизнь, такие представления — он просто не может думать иначе, его бьют гормоны, он жаждет жизни в иерархической системе, где можно поклоняться старшим, где женщина подчинена мужчине, где за провинности секут…

— Неужели это кому-то может нравиться?

— Сам процесс — вряд ли, но они признают его необходимость. Нравится ли шимпанзе тот факт, что вожак стаи может оттрепать? Нравится ли волкам, когда старший пускает в ход зубы? Вопрос того же порядка… Порка — вообще иерархический обряд, типичная для урку демонстрация высшего положения. Она очень символична сама по себе, вызывает массу ассоциаций… не говоря о выработке условных рефлексов: проступок — боль.

Алиса вздохнула. Сжала руку дочери, мягкую, еще детскую ладошку.

— Но ведь это делают не амару, заметь, Лорик. Сами урку и выносят приговоры, и приводят их в исполнение. У любого амару этот процесс вызывает тошноту… я понимаю, что тебе одна эта мысль омерзительна.

— Вот именно — неужели нельзя было сделать как везде в мире… ну там в тюрьму сажать. Штрафы брать. Почему — так?

— Потому что для них это оптимально. Амару никакое наказание не может изменить, амару не понимают язык наказаний. А для урку оптимально именно такое! Но это делают сами же урку. Охотно. Все, кто приезжает в Марку, находят этот способ наказаний очень разумным. Это делают они сами. Так же, как бьют детей, а мужья бьют жен. Мы не вмешиваемся в их жизнь — согласись, что это их дело.

— Трудно, — буркнула Лорин, глядя в деревянную столешницу, — трудно согласиться с этим.

— Я знаю. Но мы ведь хальту. Мы должны к этому привыкнуть — в этом смысл Хальтаяты: оставить этих существ в покое. Пусть живут, как хотят.

Германия, июль 2012. Клаус Оттерсбах

Все происходило за односторонним стеклом. Гильотина была настоящей. Я только что был в этой комнате, мне позволили осмотреть гигантское лезвие вверху, рассекающее тело пополам; станок для фиксации. Теперь мы могли наблюдать за происходящим из соседнего кабинета. А в станке была закреплена жертва — мальчик лет двадцати на вид. Даже чем-то похожий на моего брательника. Звуки оттуда не доносились, хотя Майер явно о чем-то с парнем разговаривал. У того светлые волосы прилипли ко лбу, и руки заметно, мелко дрожали. Он, кажется, просил — чего, пощады? Спасения?

Майер отошел к пульту, управляющему гильотиной.

— Остановитесь! — сказал я, — прекратите, сейчас же! Я все понял и на все согласен. Я буду делать все, что вы захотите.

— Очень хорошо, — похвалил меня Мюллер, — я никогда в вас и не сомневался. В таком случае… вот договор, пожалуйста!

Договоры следует читать внимательно. Но мне было не до того — в соседней комнате под ножом гильотины стоял человек. Я перевернул договор — не менее десятка листов, мы, немцы, даже здесь не можем без бюрократии, — и быстро поставил подпись внизу.

— И здесь, пожалуйста… Прекрасно!

Мюллер нажал кнопку на своем уоки-токи и негромко приказал.