Многократор - Художник Её Высочества Страница 104

Только договорил, пламя на трех камнях, как по команде, исчезло. Степан завертел головой, прислушиваясь. Даже подошёл и приложил ухо к камню, ожидая услышать звон телеграфного столба. Ничего он не услышал.

— Дудки завели, и сейчас в Черногорске у одного человека завибрировала тимуровская мембрана и он, увидев это, соберётся сюда к нам. А мы его подождём. Хотя назначение доменов, конечно, иное. Что ты скоро испытаешь на себе. Эх, я бы сейчас еще чайку похлебал…

Степан предложил услуги по сбору травок.

— Ты не понял что ли? Смотри, — чиркнул спичкой о коробок — на мгновенье на кончике поднялось пламя и погасло, придавленное невидимыми пальцами. — Поставить бы их недалече от Бруно в своё время, когда к нему холуи божьи с факелами подлаживались.

Через полчаса с гряды к ним спустился человек.

— Моя вторая голова пришла. Звать Сергем Бескорсым. Знакомтесь.

Степан замерцал ресницами. Вот те на! Оказывается, Глоова — это два человека.

У второй головы Глоовы; темные волосы, такой же желток, родова явно азиатская. Красавец-мужчина, грех не отметить. И мысли читает.

— У меня дед китаец. Ну, что тут за исключение, Гаря? Ко мне какая-то депутация рвалась, тут ты вызываешь, нарушая общественную симметрию.

— Сам гляди, Серж, — со значением подморгнул в сторону художника. — Через него на неё. Или я всё-таки ошибаюсь? Лезь-ка на прибор, голубчик. Сделаем нежненько. За комаром не с топором.

Смущенного Степана подвели к срединному камню, заставили забраться на него и оседлать сверху, причём фитиль под копчиком стал похож на малюсенький хвостик. Дали в руки камешек, отошли от линии груш-дудок крестом, один влево, другой вправо и приказали вложить камешек в дырочку у вершины после сигнала. Степан исполнил, стараясь не думать обо всём этом, как о дешёвом розыгрыше. Хоть бы гудело-щёлкало что! А то ведь перьев ковыля колыхание под ветерком и он — лапша, сидит на ложке, свесив ножки, жокей, ездок, ездец, ездун, пиз… Поручик, перестаньте склонять вокабулярии! Сейчас заржёт двухголовый и кончится розыгрыш.

Но тело, вдруг, оцепенело, язык — будто штанина затянутая в велосипедную передачу, сознание запорошило.

Очнулся от того, что его стягивали с камня вниз. Категорийный аппарат повреждён, но попытался возразить:

— Я сям сле-зю. Спаси-ба-бу-бы…

Его доснимали и усадили на траву спиной к глиняному боку. Запылал костерок, чаёк без эпитетов, жокею в руки. В голове распогодилось.

— Увидел?

— Оно.

И смотрят на него, как на ископаемую рыбу латимерию.

— Ехать ведь надо без соблюдения внешностей.

— Спору нет. Знаешь, меня как бабка порола за то, что забывал калитку закрыть и пса в огород запустил. Грядки геометрические, а Шарик ополоумел от свободы, по ним носится, топчет и радуется. То же самое. Эти же будут молчать до последнего, сам знаешь, — невмешательство, а та наломает дров. Что, не удалось её убедить в гости пожаловать?

— Не мог уговорить, гадство! — вскакивая. — В рыбку вытянулся, сооблазняя, — бесполезно!

Глоова закачали с сожалением головами.

— Плохо, что погладиться не даёт.

— Да, её бы сюда на Ташибу, сердешную.

Степан бросил в сердцах под ноги кружку.

— Так вы поедете со мной кто-нибудь?!

— Ёк-макарек, безусловно!

Слава Ташибе! Надежда умирает последней, зараза!

Они возвращались в город, а небожители затеяли катание на коньках в небесах. У грешной земли не то чтобы жарко — нормально, зато в верхнем мире — божественный холод. По ледяному куполу неба белые штрихи. Неважно, что коньки небожителей принимались за реактивные самолеты. Хитрые они, небожители, как Двухголовый.

— Джаконю возьмешь с собой?

— Нет, тебе оставлю, как же!

— А сушеных кузнечиков?

Сейфулин засмеялся и обернулся к Бумажному, тащившемуся сзади в глубокой задумчивости.

— Ты не думай о непонятностях. Мы тебе недоговариваем по простой причине: лично ты, — ударение на «ты». — Ничего не сможешь исправить. Слишком тонкие процессы. Поеду я устраивать. А уж с болезнью будем разбираться, пока девочка не избавится от одной качельки.

Шило в известном месте. Йогизм — понятно, но попробуй-ка на одном гвозде усидеть. Не удержался и здесь, спросил умных людей, по последним агентурным данным: бог есть?

— Есть! — совокупно ответили оба.

— Личный бог зовется психотехникой.

— Бог это всё. За исключением самого бога, — ответила вторая голова.

«Ясное дело, круглое носим, квадратное катаем. Бог был, бог есть, бог будет есть.»

Затем они звонили заказывали билет, потом обедали. За наваристым борщом Бумажному не без гордости рассказано, что международная конвенция о запрете деаранжированных зоопарков, заслуга движения. Потом пришли дети, пришла жена одной из голов со всякими сладостями из кулинарии и рассказала с порога, как поймали за курением племянника и про то, что сигары оный скручивал из газет, наполняя их различными сортами табака, то есть варенья. Стало шумно и весело. Степан чувствовал себя у них хорошо. Естественно. Потом глава семьи прощался с семьей, давал необременительные указания. А потом постучались в дверь.

Степан долго тряс головой и неприлично жарко тёр себе грудь, благо сосед дремал, вспоминая в самолёте свой страх и молчаливую собранность Глоовы. Мучнолицая докторша, какие-то люди с растерянными глазами, истребляющая планы, фраза:

— Сам понимаешь, у тебя одна она, а в детском саду тридцать детей. Нам очень… Очень жаль!

Как только они справятся с сальмонеллёзом, кто-нибудь из них сразу же постарается прилететь на помощь. Сразу же!

Как старался Перилл, как вылизывал своего быка, а самое главное, когда почувствовал, что скульптура удалась, по-весеннему томился римской грудью, ибо чувство удолетворения от сделанного у художников — тот же императорский пурпур. Всё удалось; и серпы огромных рогов, и мощное тело быка на крепких ногах (таких крепких, что хотелось видеть его стоящего не на копытах, а на львиных лапах), и бычий хвост, как беспощадная плеть. Народ знал, что скульптор Перилл давно готовил подарок императору: продавал пшеницу, на вырученные деньги покупал литейную бронзу, наконец, отлил, отчеканил и сейчас покрикивал на рабов, чтоб усердней тянули веревки, не озираясь по сторонам на свободный Рим. Самое важное в скульптуре — бычья морда. Когда в полую скульптуру через специальную дверь втолкнут обреченного на казнь, разожгут под брюхом огонь, крики казнимого, вылетая из бычьей пасти, превратятся в звуки, мелодичней песен сирен. Стоило только представить себе первый спектакль, на который, кто спорит, соберется вся аристократия, у которой хлеб, и весь плебс, для которого только зрелища, у Перилла аристократическая ухмылка непроизвольно переплавлялась в плебейский радостный оскал.