Александр Тюрин - Большой пробой Страница 11

«Я не хочу знать, как плохо или хорошо стене, электрической цепи, вычислительной сети. Если так дело пойдет, то придется стенать над участью каждой пылинки и соринки».

Люминол, конечно, весь выветрился, но его надо было экономить. Торн накушался снотворных и стал помаленьку отключаться.

4. ТАНЕЦ НА БАНАНОВОЙ КОЖУРЕ

Дмитрий Федорович остановил машину на мосту. Вышел проветриться к перилам. Внизу была черная насыщенная пустота. Из нее выпрыгивали струи, торопились, мельтешили и пропадали снова. При этом вымывали из него, как из куска мыла, пену былого.

Торн перешел на «глушитель» в армии. Единственное, что там можно было достать, не напрягаясь. Особых красот не увидишь. Просто уютно, как в койке после тяжелого дня. Зато отходняк умеренный, щадящий. Но физические силы куда-то испаряются, на начальство особо не реагируешь. Поначалу свои его не уважали, как балласт, пытались воспитывать. Но в роте была вполне бессмертная мафия любителей «глушака», которая рекомендовала прописать ему труд по способностям – работу с тряпкой и метлой. А потом Торн упал вместе с вертолетом и отмазался от армейских будней. Тогда и начались главные хлопоты. Он от «глушителя» пошел дальше, к «улыбке» и «смехотвору». А в лечебницах мафии уже не было, там все одинаковые. И санитары лупцуют мокрым полотенцем, когда не слушаешься, и когда смирен, тоже бьют, но уже от невозможности помочь. Родня и подруга дней суровых считают, что его спасет только честный труд на чье-то благо. А Торна от одного вида станка рвет и от сочувствия кромсаемому металлу он рыдает. Попался Торн и в пору «беспощадного лечения антиобщественных элементов», во время очередного перегиба после недогиба. Крутая была волна, многие утопли. Дмитрий Торн, не ропща, готовился получить свой камень на шею. Его поймали, начистили рыло, побрили, помыли, узнали, что он точно не нужен такой. В общем, подходит для спецсанатория МВД, как ярочка для барана. Там, судя по романсам и балладам, из суровых мужчин делали дурачков, которые немудряще радовались солнышку и чаю с сахаром. И вдруг в приемнике методом случайного тыка отобрали команду в десять стриженых кочерыжек и отправили в клинику пятого медицинского института. Так поехал к новой жизни счастливец Торн. И начались чудеса. Подносят, уносят, уговаривают «за бабушку, за дедушку и генерала Парамонова» откушивать, поют «баю-баюшки» на два голоса, в туалете включают хорошую музыку. Тот врач, который забрал его из приемника, впоследствии известный как Вельских, развлекал рассказами о популярной мембранистике. Все эти слипания, пробои, отклонения оси иллюстрировал на его же примере. Обещал, что лечить будут только добрым отношением, травами и легкими снадобьями. Кстати, после укола двойным люминолом Торн отрубался и летал, словно моль по портьерам, почти бесплотный, беспамятный, бездумный. Удобное время, чтобы его воспитывать, особо не спрашивая согласия. Можно представить теперь, как ему выправили ось с помощью методики субъядерного резонанса.

Должно быть, тогда и прошло вскрытие. Прошло успешно, и шов затянулся. Десять лет худо-бедно жил. Наверное, для других это и не жизнь, но для Франкенштейна вполне. И вот началось. Или, вернее – продолжилось, наверняка, так уже было с ним. И сейчас помочь заблокировать каналы от прущей со всех сторон дряни мог только дефицитный люминол. Торн, пользуясь давним расположением медсестры из институтской клиники, подбил преданную женщину на кражу нескольких блоков люминола и кололся теперь регулярно. Если не двигаться, то целый день передышки, а в случае трепыханий – несколько часов для полезного использования. Но с каждым разом промежуток нормальной жизни сокращался. Наука мембранистика, конечно, кое-что помогла расчухать. Понятно, что на днях какой-то ведьмовый говнюк шандарахнул его по мембране, красиво долбанул, отдадим ему должное – крыша сразу съехала. Ведь Торн снова чувствительный, как мотылек, словно и не было чудесного исцеления десять лет тому назад.

Однако, и самый мощный ведьмак не мог бы напрямую поддерживать пробой целую неделю – умер бы от истощения вредных сил.

От мудреной теории единого прототипного психополя протягивается только слабый картонный мостик в реальное. Заглянем-ка в книжку видного крюкоувиста Дельгадо. Что там с мостика ему видно, о чем поет этот мелкий гад. А поет, что каждый человек – полноценное завихрение, значит, имеет помимо тела пси-мембрану с осевым каналом, проходящим через все уровни мирового здания. У скотов мембраны хилые и одна ось на целое стадо. А вот изделия и машины, хоть из железа, хоть из сплоченных в труде товарищей – то есть, общественные учреждения – вообще, без оси, без мембраны. Они, надо понимать, – только отражения в нашем пространстве дел, происходящих где-то высоко в мире Творения. Там гудят большие вихреобразования по кличке «прототипы». Как-то соприкасаются друг с другом и человечьими мембранами, отчего рождаются вихри-прототипники поменьше – кольцевики и столбовики. Маленькие вихреобразования крутятся вокруг да около, опускаются и взмывают. Это, условно говоря, – проецируя на более примитивные пространства. В том мире нет передвижений и путешествий, а есть только отношения друг к другу. Если отношения хорошие, мембрана слипается с прототипами, с их группами и группами групп. Какая сторона соблазняет, кому больше нужно, пока неясно. Считаются вихри узлами мембраны, станут знанием. Спустится знание по оси вниз, да превратится по дороге в мысли, слова, да дела – в три первые одежки любого приличного гражданина. От этих трех одежек рождаются всякие штуки, от болванок стальных до систем сложных вычислительных. И как на небе их прототипы слипаются друг с другом по-разному, так и на земле все штуковины-хреновины связаны между собой или так, или эдак, или вообще никак. И называется это кристаллом состояний.

В доказательство Дельгадо не козыряет крепкой математикой, а трясет изречениями классиков. Те баяли о древе жизни, и об огненном столпе, о соляном столпе тоже, о лингаме Шивы, который несведущие люди принимают за половой орган, о Пупе Земли, кощеевом троне до неба, горящих облаках, которые падают на голову, сияющих колесах, которые болтаются в вышине. Все это для Дельгадо сплошные подтверждения прототипной теории.

«Даже набравшись такой ахинеи, поди разберись, почему стены, шкафы, холодильники, институты лезут и лезут ко мне, как живые. И обличие у них жуткое, и нрав, и внутренний мир тошнотворный. Им паршиво, спору нет. Но мертвечине переживания не свойственны. Выходит, это не ей паршиво, а мне. Ведь я, в натуре, являюсь вещью для деланья вещей. Меня эксплуатируют, тянут вниз, делают зернышком в кристалле состояний. Моими соками питается мертвечина, на мне живет, тут ей и стол, и дом. Теперь почему-то все рассекретилось. Те хреновые ощущения, что накопились подспудно, как бы отделились от меня. Психоцентр малюет пестрыми красками страшные морды без паранджи, прямо поверх старых добрых портретов, и устраивает в мою честь бесплатную выставку уродов. Мне это кажется, конечно. Но раз кажется, значит, что-то не то, что-то пора сообразить. Значит, там наверху, рассогласование, не хороводит мембрана с привычными группами вихрей, не слипается по кайфу, окривела ось. Нет, одному грязному ведьмаку столько дел не натворить…».