Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств Страница 120

Я затряс головой изо всех сил, и Нава тихонько шикнула на меня. Я затих и некоторое время полежал неподвижно, уткнувшись лицом в мокрую траву…

И вдруг с ужасом ощутил, что забыл даже, как выглядят мертвяки. Помнил только их раскаленные тела и резкую боль в ладонях. Я повернул голову и посмотрел на мертвяков. Да, думать мне нельзя, думать мне противопоказано, и именно сейчас, когда я должен думать интенсивнее, чем когда-либо. Но я же ушел! И я здесь! Теперь я пойду в Город. Что бы это ни было — Город. У меня весь мозг зарос лесом. Я ничего не понимаю… Вспомнил. Я шел в Город, чтобы мне объяснили про все: про Одержание, про мертвяков, Великое Разрыхление почвы, озера с утопленниками… Оказывается, все это обман, все опять переврали, никому нельзя верить… Я надеялся, что в Городе мне объяснят, как добраться до своих, ведь Старец все время говорил: Город знает все. И не может же быть, чтобы он не знал о нашей биостанции, об Управлении. О! Еще и «Управление» всплыло!.. Зафиксировать в памяти и подумать потом!.. А сейчас не сбиваться!.. Даже Колченог все время болтает о Чертовых горах и о летающих деревнях…

Но разве может лиловое облако что-нибудь объяснить? Это было бы страшно, если бы Хозяином оказалось лиловое облако. А почему «было бы»? Уже сейчас страшно! Это же напрашивается, Молчун: лиловый туман здесь везде Хозяин, разве я не помню? Да и не туман это вовсе… Так вот в чем дело, вот почему людей загнали, как зверей, в чащи, в болота, утопили в озерах: они были слишком слабы, они не поняли, а если и поняли, то ничего не могли сделать, чтобы помешать. Когда я еще не был загнан, когда я еще был дома, кто-то доказывал очень убедительно, что контакт между гуманоидным разумом и негуманоидным невозможен. Да, он невозможен! Конечно же, он невозможен! Еще бы понять, что это такое!..

И теперь никто мне не скажет, как добраться до дому… Не у лилового же облака спрашивать! А может, встать, пойти и спросить?.. Ага, так мертвяки меня и пустили… А договориться с людьми для меня тоже невозможно, и я могу это доказать. Я еще могу увидеть Чертовы горы, говорят, их можно увидеть иногда, если забраться на подходящее дерево и если это будет подходящий сезон, только нужно сначала найти подходящее дерево, нормальное человеческое дерево. Которое не прыгает. И не отталкивает. И не старается уколоть в глаз. И все равно нет такого дерева, с которого я мог бы увидеть биостанцию… Биостанцию?..

Би-о-стан-ци-ю… Я забыл, что такое биостанция…

Лес снова загудел, зажужжал, затрещал, зафыркал, снова к лиловому куполу ринулись полчища мух и муравьев. Одна туча прошла над нашими головами, и кусты засыпало дохлыми и слабыми, неподвижными и едва шевелящимися, помятыми в тесноте роя. Я ощутил неприятное жжение в руке и поглядел на нее. Локоть, упертый в рыхлую землю, оплели нежные нити грибницы. Я равнодушно растер их ладонью.

«А Чертовы горы — это мираж, — подумалось вдруг. — Ничего этого нет. Раз они рассказывают про Чертовы горы — значит, все это вранье, значит, ничего этого нет, и теперь я уже не знаю, зачем я, собственно, сюда пришел…»

Сбоку раздался знакомый устрашающий храп. Я повернул голову: сразу из-за семи деревьев на холм тупо глядел матерый гиппоцет, обмахиваясь рыбьим хвостом. Один из мертвяков вдруг ожил, вывернулся и сделал несколько шагов навстречу гиппоцету. Снова раздался храп, треснули деревья, и гиппоцет удалился.

«Мертвяков даже гиппоцеты боятся, — подумал я. — Кто же их не боится? Где бы их найти, которые не боятся?.. Вроде бы я не боюсь, только сейчас глупо связываться. Без палки-то. И травобой, пока от воров бежали да дрались с ними, где-то потеряли. Мухи ревут. Глупо, нелепо. Мухи ревут. Осы ревут… Мне, что ли, за компанию зареветь? У-у-у-у…»

— Мама!.. — прошептала вдруг Нава. — Мама идет…

Мне показалось, что я оглох от этого шепота. Глянул на Наву.

Она стояла на четвереньках и глядела через мое плечо. Лицо ее выражало огромное изумление и недоверие. Я проследил за ее взглядом и увидел, что из леса вышли три женщины и, не замечая мертвяков, направились к подножию холма.

— Мама! — завизжала Нава не своим голосом, перепрыгнула через меня и понеслась им наперерез.

Тогда я тоже вскочил, и мне показалось, что мертвяки совсем рядом, что я чувствую жар их тел.

«Три, — оценил я расстановку сил. — Три… Хватило бы и одного. Тут мне и конец… Глупо. Какого хвоща они сюда приперлись, эти тетки? Ненавижу баб, из-за них всегда что-нибудь не так».

Мертвяки закрыли рты, головы их медленно поворачивались вслед за бегущей Навой. Потом они разом шагнули вперед, и я, стараясь ни о чем не думать (тут у меня это здорово получалось), заставил себя выскочить из кустов им навстречу.

— Назад! — заорал я женщинам, не оборачиваясь. — Уходите! Мертвяки!

Мертвяки были огромные, плечистые, новенькие — без единой царапины, без единой заусеницы. Точно как тот мой первый мертвяк. Невероятно длинные их руки касались травы.

Не спуская с них глаз, я остановился у них на дороге. Мертвяки смотрели поверх моей головы и с уверенной неторопливостью надвигались на меня, а я пятился, отступал, все оттягивая неизбежное начало и неизбежный конец, борясь с нервной тошнотой и никак не решаясь остановиться.

Нава же за моей спиной кричала:

— Мама! Это я. Да мама же!..

Глупые бабы, почему они не бегут? Обмерли от страха?..

«Остановись, Молчун! Остановись, Кандид! — говорил я себе на разные имена — авось до какого-нибудь дойдет. — Остановись же! Сколько можно пятиться?»

Но я не мог остановиться: там же Нава! И эти дуры. Толстые, сонные, равнодушные дуры… И Нава… А какое мне до них дело?.. Колченог бы уже давно удрал на своей хромой ноге, а Кулак и подавно. Вместе со своей шерстью на носу и в остальных местах. А я должен остановиться. Несправедливо. Но я должен остановиться! А ну, остановись, сорняк поганый!.. Но не мог остановиться, и презирал себя за это, и хвалил себя за это, и ненавидел себя за это, и продолжал пятиться.

Остановились мертвяки. Сразу, как по команде. Тот, что шел впереди, так и застыл с поднятой ногой, а потом медленно, словно в нерешительности, опустил ее в траву. Рты их снова вяло раскрылись и головы повернулись к вершине холма.

Я, все еще пятясь, оглянулся.

Нава, дрыгая ногами, висела на шее у одной из женщин, та, кажется, улыбалась и пошлепывала ее по спине. Другие две женщины спокойно стояли рядом и смотрели на них. Не на мертвяков, не на холм. И даже не на меня — чужого заросшего мужика, может быть, вора… А мертвяки стояли неподвижно, как древние примитивные изваяния, словно ноги их вросли в землю, словно во всем лесу не осталось ни одной женщины, которую нужно хватать и тащить куда-то, куда приказано, и из-под ног их, как дым жертвенного огня, поднимались столбы пара.