Сергей Минцлов - Царь царей... Страница 13

— Что ты кричал? — с суеверным страхом спросил старик. — Да не колдун ли уж ты, Господи Иисусе, помилуй нас!

— Ничего не колдун! Голова их обещал им отдать, вот что говорил. И ты скажи — я и за тебя говорил! Двоим поверят скорей.

Антон не ответил: он был убежден, что отделаться от зловещих черепов необходимо, но вместе с тем в нем вдруг проснулся верный страж малейшей собственности его господина.

Татарин понял старого слугу.

— Ничего, — зашептал он, как бы утешая того и боязливо оглядываясь. — Ты только теперь обещай, потом мало-мало надуть можно!..

— Что ж… — нерешительно произнес вполголоса Антон.

— Конечно, отдадим…

Он хотел добавить «такую-то мерзость», но удержался; затем постоял еще несколько секунд, прислушиваясь, и улегся на солому.

Полегли и остальные.

Буря между тем, словно действительно вняв обещаниям их, стала успокаиваться. Молнии ослабли; только через долгие промежутки словно далекий свет зарницы бледно озарял все внутри шалашей. Грозовые раскаты уходили дальше и дальше, и скоро стало казаться, что это не гром, а где-то далеко на мосту, нет-нет, и погромыхивают телеги.

На зорьке Антон проснулся. Трое спутников его дружно храпели на все лады в душной мгле. Антон покашлял старческим кашлем и только что хотел зевнуть и потянуться, как вспомнил минувшую ночь, торопливо надел сапоги и поднялся со своего ложа.

Свежее утро дохнуло в отворенную рукою Антона дверь шалаша.

Широкий Енисей дымился, как добрый конь, проскакавший всю ночь; не видно было, но чувствовалось, что беспредельная равнина его мощно неслась вперед и что нет в мире силы, могущей удержать ее.

Окрестные горы уже видели солнце: скаты на вершинах их казались сказочными замками из пурпура, гордо ушедшими в бледное небо от темной земли и мрачных лесов. окутывавших подножия их.

Но Антон не умел ценить красоты природы и не понимал ее. Свою «горенку» на углу Гороховой с одним окном, выходившим на задний двор и открывавшим вид на стену из красного кирпича соседнего дома, он считал лучшим и живописнейшим видом на свете.

С необычным растерянно озабоченным лицом он как бы прокрался к переднему шалашу и, положив руки на дверцу, остановился и стал слушать.

Господа спали. Ухо Антона сразу распознало сладкое по-сасывание и почмокивание губами грозного Павла Андреевича. Постороннему человеку показалось бы, будто за стеной едят и аппетитно смакуют что-то. Дальше за ним, совсем по-лошадиному, густо всхрапывал Свирид Онуфриевич. «Барина» и Михаила Степановича слышно не было; изредка можно было уловить нечто, похожее на тонкий, тонкий и притом отдаленный свист: это знаменовало для Антона, что Иван Яковлевич спит крепким и сладким сном. В минуты гнева Антон из-за этого посвистывания называл его даже — разумеется, только про себя — сусликом.

Потеряв надежду узнать, спит или нет молодой этнолог, Антон приотворил дверь, согнулся и вошел в шалаш.

Сон был всеобщий. Только собака зашевелилась и постучала в знак приязни хвостом по сену. Осторожно, чтоб не зашуметь и не наступить на чью-либо ногу или руку, Антон ощупью отыскал связку с костями и, удерживая дыханье, поднял ее и вы нес наружу.

Не прошло и минуты, как старик с совсем не свойственным ему проворством уже шагал на плохо сгибавшихся ногах по береговому песку и скрылся за ближайшей скалой. Вернулся он часа через полтора с пустыми руками; на плоту никого видно не было.

Антон послушал опять у господского помещения.

На лице старика написано было спокойствие и полное удовлетворение. Ему даже дышалось легче. Он открыл опять дверь и, войдя, начал собирать для чистки платье и сапоги, уже гораздо менее заботясь о сне господ.

Свалив платье грудой на лавку у стола и покидав около нее сапоги, старик оглянулся и увидал, что татарин уже проснулся и, щурясь от света, стоит на краю плота.

— А-а! протянул он. — Здоров бул! Как встал рано. А куда ходил? — вдруг добавил он, заметив свежие мокрые пятна и песок на сапогах Антона.

— Никуда! — отрезал старик, терпеть не могший вопросов и залезаний в его дела. — Буди лучше сонь наших, — ишь, храпят, как коровы в хлеву!

— Ночь плохо ведь спал? — сказал, широко улыбаясь, смешливый проводник, поглядывая на запачканные в земле руки, которые Антон еще не успел вымыть. — Сердитый вода был! Может, теперь такой больше не будет? — загадочно добавил он и ушел будить товарищей.

Немного погодя на плоту начались обычные утренние работы, а затем и он всколыхнулся и поплыл, управляемый татарином, вниз по течению.

VIII

— Скоро будем в Красноярске, господа, — заявил Михаил Степанович остальным путешественникам за утренним чаем, — всего каких-нибудь двести верст до него.

— Двести? — с набитым ртом переспросил Свирид Онуф-риевич, держа в одной руке огромный ломоть хлеба с маслом, а в другой — белую кружку, вмещавшую стаканов пять чая. — Это сколько же дней в вашем «скоро» выйдет?

— Самое большее — два, — ответил Михаил Степанович.

— Скорость Енисея от десяти до двадцати верст в час: быстрее курьерской тройки! Не понимаю, зачем люди по разным Швейцариям ездят! — восторженно воскликнул он. — Смотрите, где вы найдете такую красоту?

Как бы повинуясь движению руки молодого этнолога, все повернули головы.

Было на что любоваться. Величайшая русская река сузилась приблизительно до одной версты в ширину; казалось, она насторожилась и всю необъятную буро-синюю массу вод своих с безудержной мощью ринула на вдруг ярко обрисовавшегося впереди врага — громадный кровавый отвес левого берега.

— Мы разобьемся! — в испуге проговорил Иван Яковлевич, приподымаясь с лавки. — Нас несет на гору!

Вскочил и Свирид Онуфриевич.

— Ничего не случится, — успокоительно сказал Михаил Степанович, — сейчас поворот, и нас промчит мимо. Но смотрите, смотрите, как хорошо!

Плот с головокружительной быстротой мелькнул под чудовищной стеной обрыва и впереди, как бы за синей вуалью, разом открылась гористая даль. Справа и слева без конца вставали зубцы и острия красных скал. Между ними, заполняя все, зеленели бесконечные хвойные леса.

— Тайга! — заявил Михаил Степанович. — Вот где поэзия и красота!

Лицо его раскраснелось; он весь стал восторженность и радость.

— Действительно, недурно, — проговорил спокойно сидевший все время Павел Андреевич. — Но черт его побери, этот поворот, — так и казалось, что сейчас размозжит тебя о скалы! Кстати, это все красный известняк, кажется?

— Известняк и гранит, — ответил Михаил Степанович.