Михаил Савеличев - Меланхолия Страница 13

Держал меня ночной портье. Сжимал руками ноги и сквозь носки к коже просачивалось ощущение нарастающего холода - не снежного покалывания от разрегулированного кондиционера, а плотные объятия вечного льда. К несуразности ситуации очень подошла бы искаженное лицо с выкаченными рачьими глазами, но портье выглядел вполне спокойным и деловитым. Сквозь прямоугольник распахнутой двери втекали пока еще незнакомые мне личности - персонал отеля, надо полагать. Люди теснились, напирали друг на друга, обтекали постель, выстраивались ритуальным хороводом вокруг меня, обдавая все тем же холодом. Алкоголь в крови безрезультатно боролся против растекающегося из легких мороза. Слабый свет тщился вырезать из зернистого негатива рельефы склоненных лиц, но постоянные движения, слабые волны покачивания сбивали фокусировку в стигматы анонимности, слепоты. Большие руки рядами обвисали вокруг кровати ласковыми приспособлениями укачивания, убаюкивания, удушения.

Словно дорога прочерчивалась по линиям жизни выставленных ладоней, петляя и угасая, сходя на нет легкой штриховкой распухших сладкими пирожками рук и вновь выпирая на поверхность откровенностью морщинистой коры постаревших деревьев. Каждый готов читать свое невыясненное предназначение, но не каждому придется соединить прочитанный отрывок с продолжением вечного повествования. Если истина разорвана среди нас, если все удостоены носить на себе черточку откровения, то, следовательно, мистерия мира принимает каждого из нас, каждый имеет смысл и место в скромной жизни. Поверхность тайны злым и ленивым левиафаном пробуравливала связность внутренних вод и не все готовы были узреть усыпанную моллюсками древнюю кожу. Тусклая вода растекалась по бугристой спине, оставляя на зеленоватых выступах клочья нечистой пены, и обрушивалась с крутых боков в первоокеан полой планеты. Стихия равнодушно смахивала трезубцами абсолютных ветров пытавшихся устоять смельчаков - первопроходцев внутреннего моря, аргонавтов безумия, и их тела светлыми молниями раздвигали дождь и тучи, уносясь в лицо хохочущей Селены.

Где-то наверху остались молчаливые лица - обманка агонизирующего страха, провожатые в мир реальных снов, психопомпы страждущих душ, имеющих силу и смелость взирать на откровенную нелепость декоративной сцены. Я скукоживался, высыхал, увядал под их взглядами, тянулся к нелепым проводам крохотными ручонками, как амеба, увидевшая себя в сильный микроскоп, придавшего ей столь иллюзорную значимость. Сколь же самоуверено то, что мнит себя "Я"! Даже алфавит бессилен справиться с презрительной однозначностью или крайней двусложностью абсолютной пустоты, извращенной тяги к выпячиванию собственной реальности, раздуваемой подспудной уверенностью личного небытия. Неужели так трудно усечь ответ в дроблении мысленных зеркал, мгновенной гибели и возрождении, сна и отчаяния?

Что-то все же мне помогает. Эту пропасть невозможно преодолеть, но рука ощущает белизну гудящей трубки, уверенную силу напрягшегося электричества, только и ждущего сигнала таинственного скакуна, заговоренного девяткой. Неопределенность плюет мне в ухо вопросительным писком и вялый кулак бьет в "шоколадку" упорядоченных кнопок. Проскакивает искра в недрах обыденной силы и меня выбрасывает в моросящую темноту мрачной отмели неглубокого южного города, в ширь волнистой поверхности, пробуравленной клиффами жилых кубов, умными фракталами сумеречной растительности и горящими бриллиантами ночных такси, уныло собирающих дань неблизкого утра. Где-то там беседуют двое в самом начале истории одной борьбы, перемежающейся безумными скачками и родственной отстраненностью топологической несвязности обыденной жизни. Где-то там нагие и могучие носильщики волокут к реке колоссальную тушу рассказчика и его желтоватые складки раздвигают колючие кусты на пути к общей гибели и откровению. Где-то там звезды обретают свои подлинные названия.

Дорога ведет от соединения пяти улиц в сторону университета через редкие скопления домов, проложенных щетками неразличимой зелени, мимо приземистых баров, откуда слышится ангельский дансинг и щелканье бильярдных шаров, некоторые из которых выкатываются на улицу беспризорными колобками и прячутся в невысокой траве, через узкие пешеходные улочки, вьющиеся по пригоркам, через колею железной дороги, улыбчатым отполированным ртом приветствующей одинокого пешехода, ведет все дальше и дальше в ностальгическую неизвестность и пустоту неосведомленности.

Легкий ветерок услужливо теребит распахнутый плащ, пальцы в карманах задумчиво и тоскливо обнялись в кулаки. Не хочется намечать цель, хочется подчиняться вязи дорожек и тропинок, ведущих в чернеющие цитадели с легким просветом круглосуточных лабораторий. Желтые, подглядывающие глаза щурятся на внутренний сад и старые деревья устало скрипят морщинистыми костями. Брызги отфильтрованных слез попадают за шиворот и стекают к пояснице щекотливыми ручейками неуместной оттепели. Притаившийся стальной страж оттягивает левое плечо и холодит угрюмой мощью бок и живот, раскачиваясь в такт бесцельным шагам. С ним вовсе не спокойно, он как притаившаяся змея, агонизирующая от чрезмерного яда, готовая кусать землю в оргазме некрофилии. Опасный сосед. Жуткое существо.

Старик и маленький паршивец тащатся позади нахохлившимися воробьями или ободранными и голодными белками. Если, конечно, бывают воробьи и белки таких размеров. Шаркающие походки невыспавшихся, периодические зевания и неразборчивый шепот. Бурчат, уроды. Завели сюда в надежде кровушки попить, да и сами напоролись на еще худшее волшебство. Волшебство невозвращения и неподчинения. Противоестественный союз безумия и наития.

- Давайте поговорим о чем-нибудь, - мальчишка.

- Зачем? - зевает старик.

- Я сейчас засну. Упаду под деревом и засну. Или на лавку. Да. Лучше упаду на лавку.

- Я за тебя платить не буду в участке.

- А мне плевать. Я спать хочу.

- У нас есть дело, - говорит старик. Увещевает.

- У нас всегда есть дело. Но ночью у нас нет дел. Ночью мы спим, - продолжает канючить паршивец.

- Сейчас не ночь.

- День? - спрашивает ядовито паршивец.

- Около того.

17 октября

О-лице-творение

- Снимите очки, - предупреждает секретарь и ночь одним взмахом обращается в день. Глаза наполняются слезами, моргают и за тонкой пленкой соленой жидкости жизнь сухопутных существ представляется пародией преувеличения - слишком большой офис, слишком высокий этаж, слишком красивая девушка. Она требовательно протянула руку и пришлось вложить круглые осколки тьмы в ее ладонь. Запел выдвигаемый ящик. - Они будут здесь. Можете проходить.