Яцек Дукай - Лёд Страница 130

…Зато людей, остающихся во власти стыда, людей несуществующих — сколько мы встречаем их ежедневно!

…Одно чувство безошибочно отличит человека от видимости человека: скука. Встреча одного человека и другого человека никогда не может быть скучной: нечто правдивое касается чего-то правдивого, тайна — тайны, загадка решает загадку. Но вот скольких подобных людей вы знаете? Вы бывали в салонах, выходит, видели сотни таких кукол, замороженных между приличиями и необходимостью. Им не нужно ездить в Сибирь — они уже родились во Льду, умрут во Льду, люты промораживают их души.

Я-оно уселось прямо, опирая подушку о стену возле окна. Потянутая ради опоры нога сопротивлялась, от колена пошел сигнал протеста; я-оно протяжно зашипело.

— Больно? — обеспокоилась Елена, в мгновении ока меняя тон и позу.

— Этот порошок…

— Это снотворное, доктор сказал…

— По-моему, я уже достаточно належался. — Помассировало ногу. — Боль, так, дорогие мои, итак, имеется боль тела: кольнешь иголкой, порежешь кожу, поломаешь, повредишь — тело тут же даст об этом знать. Но вот боль души… Тут панна Елена может быть права, это определенный вид порабощения. Иногда мне кажется…

…Представьте себе, мадемуазель, будто висите вы в сети стальных нитей, растянутых между тысячами людей: ваша семья, знакомые, соседи, «общество», и каждая нить закончена крючком с заусеницами, который вонзен в мышцы, в кости… И вот теперь — теперь попробуйте пошевелиться, наперекор чужим движениям — тут же переломите себе позвоночник; попытайтесь только сказать что-либо противное чужим глоткам и языкам — тут же вырвешь себе язык; и вот теперь попробуйте отрицать Стыд!

Мадемуазель Филипов уже не слушала с оживлением, не обменивалась шаловливыми взглядами с варшавянкой. Поскольку все эти аргументы были направлены именно Кристине, она как бы ad hoc[154] стала судом, вердикта которого ожидают стороны — но это ее лишь смутило и как-то опечалило.

— Но… но почему вы оба говорите об этом как о неприятной болезни, как о проклятии? И вы, вы тоже. Стыд — было бы лучше, если бы его вообще не было. Но благодаря чему мы бы тогда узнавали, что делаем нечто плохое? Или как? Украсть, и мне этого не стыдиться? Солгать, и даже не покраснеть?

…I'm sorry, I[155]… может, я не понимаю, наверняка не понимаю, вы говорите о чем-то ином, это все метафоры, вы хотите сказать нечто за словами, так — но… стыд хорош! Стыд хорош, стыд нужен, благодаря стыду человек живет рядом с другим человеком в братстве, но не как голодные, жадные волки. Подумайте только!

…Господин Бенедикт его защищает, тоже плохо: что его стыд отличает от других людей. Но ведь нет! Наоборот даже! Если бы один человек стыдился того-то, а другой — сего, как вообще мы могли бы жить вместе? Как вообще могли бы разговаривать? Мадемуазель Елена — встреча тайны с тайной, так; но как вообще могли бы они встретиться?

…И почему эти проволоки выходят наружу? Кто приказывал вам отдавать ваш стыд в руки других людей? Выходит, когда никто не глядит, то никакой холодный крючок не рванет вам душу, когда вы кому-нибудь, невинному злое сделаете?

— Всегда кто-то смотрит, даже когда никто не смотрит, — буркнуло под нос я-оно.

Елена прижала ноготь к губам.

— Панне Кристине разве никогда не приходилось стыдиться доброго поступка?

Мадемуазель Филипов вскинула голову.

— Нет.

— Да ну! Правда?

Кристина стиснула губы.

— А раз вам стыдно только по отношению самой себя, — продолжила расцарапывать вопрос Елена, — это означает, что вы сами являетесь исключительным источником добра и зла, так? Вот вы скажете себе: это есть хорошо — и это будет хорошим. А на следующий день скажете, что плохо — и станет плохим. Так?

— Всякое добро идет от Бога.

— От Бога! Ага! Так это Бог сказал мадемуазели, чего стыдиться?

— Вы насмехаетесь надо мной.

— Откуда такие мысли? Да разве я смеюсь? Или пан Бенедикт смеется? Чего вы стыдитесь? Своих убеждений?

— Не стыжусь!

— Так как же все-таки было с Богом?

— Ну, хотя бы Десять Заповедей!

— Он их вам лично передал?

— Библия!

— А про ее истинность от кого вы узнали?

— Вы не верите в Бога.

— Да разве я сказала что-то подобное? Я только пытаюсь найти концы, то есть, начала нитей вашего стыда; кто дергает за ваши крючочки; ответьте мне откровенно, ведь тут нечего стыдиться. Так кто же?

— Священное Писание гласит правду!

— Кто?

— Бог глядит, когда никто не глядит!

— Кто?

— Свершили первый грех, и только потом познали стыд!

— Кто?

— И малые дети, которые невинны.

— Кто?

— Папа, — тихо ответила мадемуазель Кристина и опустила глаза. — Няня. Гувернантка.

— Спасибо. — Панна Елена отняла ноготь от губ.

Кристина рукавом блузки вытирала слезы.

— Вам должно быть стыдно, — шепнуло я-оно панне Мукляновичувне.

— Что, может, перед вами?

— А кто же тогда только что так красиво покраснел?

— Только не воображайте слишком многого, у каждого бывают минуты слабости.

— Которых потом он стыдится.

Елена встала, склонилась над Кристиной, отвела ей волосы с лица, легенько провела ладонью по пухлой щечке девушки. Мадемуазель Филипов прижалась к Елене. Я-оно вообще перестало что-либо понимать. Елена поцеловала Кристину в макушку, американка тихонько рассмеялась. Той ночью, ожидая возвращения групп искателей — ожидали ли они вместе? О чем разговаривали? Что Елена рассказала Кристине, что Кристина рассказала Елене? Женщины совершенно иначе завязывают знакомство, сплетение образуется гораздо скорее, и оно намного сильнее (они сразу же выдают друг другу глубинные секреты, которых мужчина не выдал бы ни брату, ни жене), но и в то же самое время — более сложное, поскольку никогда оно не бывает только дружбой, в это сплетение входят нити соперничества, ревности, жалости, мягкая шерсть жестокости, льняные узы, взаимно связывающие владельца с владеемым. Панна Мукляновичувна вывела американку из купе, при этом еще взяла ее за руку, шепнула что-то на ушко, та кивнула головой… Они смеялись. Я-оно ничего не понимало.

Вернувшись, Елена оперлась спиной о двери. Подняв голову, она глянула сверху; это кто же так глядит? — Дочка дубильщика, воспитанница Бунцвая, Елена Мукляновичувна — более истинная, чем сама Елена Мукляновичувна.

— Кристина сохранит тайну, — сказала она. — А вы сейчас заснете. Три-четыре часа, до того, как начальник и князь вас допросят. Начальник должен будет составить подробный рапорт — ведь это же исключительная ситуация, вы же понимаете; мы выпали из расписания, по Транссибу на японский фронт и с него шлют военные транспорты, лагеря Мерзова, нужно будет ждать до следующего окна, где-то до полудня, тут рядом идет телеграфный кабель. Необходимо согласовать версию, они будут спрашивать про мотивы Зейцова. Вы заснете, а я им займусь. Сейчас он валяется у себя, пьяный в дымину, я подкупила проводника, так что знаю.