Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика Страница 14

Стены начали темнеть, сияние ушло, лишь розовеющий туман еще держался в центре подвала. Оконце забелело на стене, и Семченко вспомнил: что-то такое говорил ему про восемь правил эсперанто доктор Сикорский. Давно, еще в госпитале.

Заменгоф сгорбился, склонился к полу, растаял. На том месте, где он только что стоял, сидел парень в студенческой тужурке, тер кулаками глаза. Прыщавый дезертир застонал во сне, подбирая озябшие ноги, проснулся.

Большой черный таракан полз по стене.

Студент посмотрел на таракана и сказал:

— Кирасир, мать твою!

— Чего? — удивился прыщавый.

— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил студент. — А клопы — легкая…

Было утро.

Днем Семченко привели в ту же квадратную комнату на втором этаже. Караваев поздоровался, предложил папиросу. Семченко с наслаждением закурил. Табак был сухой, дым острой осязаемой струей вливался в легкие.

— Ну вот, — сказал Караваев. — Теперь можно и поговорить… При каких обстоятельствах вы познакомились с Казарозой?

Семченко в нескольких словах рассказал, как было дело, и увидел — не верят.

— Если все так просто, — усмехнулся Ванечка, — почему не рассказали вчера?

— А я это только сегодня ночью придумал! — закипая, проговорил Семченко.

Ванечка опять усмехнулся.

— Я побеседовал кое с кем в редакции. И с членами правления клуба тоже. Вы обещали привезти Казарозу на вечер еще до того, как встретились с ней в театре. Следовательно, были уверены, что она вам не откажет. Откуда такая уверенность? Вы виделись с ней до этого?

— Я уже говорил. В Питере, в восемнадцатом году.

— Слушай, Семченко. — Караваев навалился на стол. — Давай по-хорошему. Чего комедь ломать! Ты в городе человек известный, отзывы о тебе самые положительные. И ребята есть, которые с тобой на глазовском направлении воевали… Веньку Леготкина из угрозыска знаешь?

— Дерьмо он, твой Леготкин, — сказал Семченко. — Всю прошлую зиму в агитотделе просидел. Листовки сочинял да бутылки из маузера кокал.

— Ну, это другой разговор… Короче, знают тебя за честного борца.

— Что ж вы меня тут держите заодно со всякими контриками?

— Да ты не обижайся, — мягко посоветовал Караваев. — Какие сейчас могут быть обиды? Момент, сам понимаешь, тяжелый… Все выясним и отпустим, если ошибка вышла.

— Как в вашем клубе организована переписка? — спросил Ванечка.

— В централизованном порядке. Письма отправляются с печатью, которая хранится у секретаря. Копии остаются в архиве.

Этот порядок заведен был с нового года, и Семченко хотя подчинялся ему, но не одобрял — канцелярия у Балина, как в губернской управе.

— Обзавелись, смотри-ка! — Караваев покачал головой. — И чего вы пишете-то друг другу?

— На ихнем эсперанто что ни напиши, все будто со значением выходит, — раздраженно заметил Ванечка, — всякая чепуха.

— Потому и пишем, — объяснил Семченко. Он давно понял, что на чужом, полупонятном языке любая мысль весомее кажется, чем на своем, родном. Ведь ее через труд понимаешь, через усилие, а не просто так, и оттого невольно начинаешь относиться к ней серьезнее. Кроме того, свои слова в разных мыслях встречаются, и не в мыслях даже, в пустой трепотне, а про чужие думается, будто они для этой, единственной, и созданы.

— На печати вашего клуба изображение звезды в круге и латинская надпись «эсперо»? — спросил Ванечка. — Точно? Так вот, письмо с этой печатью было нами обнаружено при обыске на петроградской квартире Алферьева… Да, того самого, о котором я говорил вчера…

— Письмо на эсперанто? — перебил Семченко.

— Да уж не на церковнославянском… Правда, речь в нем идет о вещах вполне невинных. О правописании имен собственных. Мне его перевели. Но неизвестно, что за этим кроется… Вот взгляните.

Содержания письма Семченко не понял, лишь отдельные слова. А почерк показался знакомым. Текст пестрел звездочками, которые, повторяясь внизу, под жирной чертой, отсылали к сочинениям доктора Заменгофа и указывали номера страниц.

— Посмотрели? — Ванечка отнял письмо. — Как, по-вашему, почему оно без подписи?

— Если письмо отправлено через клуб, отправитель может не подписываться. Оно выражает общее мнение членов клуба. Достаточно одной печати.

— Кто из ваших активистов мог его написать?

— Не знаю. Почерк не мой. Хотя знакомый вроде.

— Это еще не все, — неумолимо продолжал Ванечка. — У Алферьева найдено было другое письмо на эсперанто. Его автор пытался выяснить положение дел в центральных органах партии эсеров. Судя по вопросам, оно написано в апреле — мае этого года.

— Тоже без подписи?

— Да. И без печати… Но можно предположить, что его автор живет в провинции. Причем в местах, находившихся под властью Колчака.

— Конверты сохранились? — спросил Семченко.

— К сожалению, нет, но мне удалось выяснить что одно из этих писем, не известно, какое именно, было передано Алферьеву из «Амикаро». Это петроградский клуб слепых эсперантистов. Года три назад Алферьев вел там кружок мелодекламации на эсперанто… Он бывший артист.

— Так. — Семченко прикинул возможные варианты. — Нужно посмотреть, есть ли в нашем архиве копия первого письма… Покажи мне второе. — Он упорно продолжал говорить Ванечке «ты».

— Смысла нет. Оно написано измененным почерком.

— Может быть, их разные люди писали?

— Возможно, — согласился Ванечка.

— А первое ты показывал кому-то из наших?

— Балину. Он этот почерк сразу узнал. Знаете чей? Линева Игнатия Федоровича.

— Взяли его? — вскинулся Семченко.

— Не ваша забота… Вернемся к Алферьеву. Мы арестовали его шестого мая. Помню точно, потому что в тот день поляки взяли Киев… Но ему удалось бежать по дороге. Допросили Казарозу. Она заявила, что порвала с ним еще зимой, и с тех пор они не виделись. По наведенным справкам так и оказалось, ее выпустили…

«Порвала, — уже не слушая, думал Семченко. — Сама от него ушла. Разобралась и ушла…» Значит, все то, о чем вчера мечталось, могло и случиться — вечер, пустая улица, рука в руке. Сегодняшняя встреча, завтрашняя, прощание на вокзале, письма… Или все-таки не могло? Теперь-то понимал, почему она так взволновалась, когда услышала про клуб эсперантистов. Что уж, казалось бы! Но все равно горько было от этого понимания. Из-за него она согласилась, из-за Алферьева. Неужели еще любила? Ушла, а любила. «Значит, и на нем вина, не только на мне, — всплыла предательская мысль, и Семченко ее не оттолкнул, принял. — Может, и ему сегодня ночью явился доктор Заменгоф, окруженный розовым сиянием?»