Михаил Емцев - Ярмарка теней (сборник) Страница 14

Я не хочу спать, я сержусь и переворачиваюсь на другой бок, лицом к ближней стене. Моментально в меня выстреливают из многоствольного ружья сотни золотистых пулек. Ударяясь о невидимую преграду, они, подобно ракетам фейерверка, разбрызгиваются снопом бронзовых искр. Оказывается, наждачный материал моих обоев покрыт незаметной издали мельчайшей золотой россыпью.

Я люблю свою новую квартиру и, кажется, пользуюсь взаимностью. Пластиковая ручка ванной напоминает персик — она мохнатая и упругая. Она так и просится в руки. Я заглядываю в ванную комнату по нескольку раз на день, даже когда мне совсем это не нужно. Как нравится мне молочно-голубой кафель стен!

Электровыключатели расположены под самым потолком. Они покрыты овальными пластмассовыми нашлепками, похожими на человеческое ухо. Из мочки выключателя на ниточке свисает серьга, этакая молочно-зеленая капля, скорее кленовая почка, чем кусочек цветного полистирола. Дернешь ее раз дзень, так мелодично, как в музыкальной шкатулке! — вспыхнет лампочка. Дернешь еще — опять звон! — лампочка гаснет. Когда выключатель заедает, приходится так играть минуты две, три. Я никогда не сержусь на неполадки в моей квартире. Они служат дополнительным источником неожиданных открытий.

И, конечно, кухня… Это моя лаборатория, мой алтарь, где я приношу жертвы богу чревоугодия. Кухня напоминает бассейн. В белоснежном кафеле стен тысячекратно отражен голубоватый шкаф, зеленый стол, сиреневые разводы занавесок. Синее пламя газовых горелок бесшумно лижет днища эмалированных кастрюль. Пахнет у меня на кухне так же, как в «Арагви» или «Астории», а может быть, и лучше. Нет этого угарного чада подгоревших шашлыков и пережаренного масла. Испарения, идущие от моих яств, тоньше, ароматнее. Они чем-то неуловимым напоминают приднепровскую степь, вечерний костер на берегу реки, когда запахи воды и трав соединяются в единый плотный, почти осязаемый поток воздуха, который пьешь без конца и не можешь остановиться.

Я люблю священнодействовать на кухне. У меня даже есть фартук. Я сделал его из белого халата. Это, конечно, мужской фартук, в нем нет женского кокетства, но и коварства в нем тоже нет.

Я люблю свою новую квартиру.

Оторванный кусок обоев напоминает мне лоскут человеческой кожи, снятый с живой ткани. Рана кричит, квартира больна, и я не могу пройти мимо. Я чиню и лечу в ней каждую щель, каждую царапинку. Мутные, запыленные окна как печальные глаза. Скорее тряпку, скорее мел — протереть тоскующие стекла, вернуть им блеск неба и свежесть белых облаков. Моя забота, мой уход вознаграждаются появлением чувства выполненного долга.

У меня есть отдельная квартира, и скоро она будет у всех.

Но хватит об этом. Хватит с меня моих собственных дел, они ведь далеко не так хороши, как мне бы этого хотелось.

Впрочем, кажется, сейчас мне грех жаловаться. Я кандидат наук, занимаю солидный пост, веду важную тему, мной довольны. Работа у меня интересная и нужная. В шутку иногда говорят, что у науки есть свой Молох, который должен поглотить всю продукцию научных работников. В моем представлении это странный и сильный всеядный зверь. Его именем разные ловкачи и неудачники гипнотизируют членов ученых советов. Ему на съедение предназначаются беспомощные диссертации, эрзац-предложения, изложенные в монографиях и статьях.

Предполагается, что этот бог науки обладает поистине абсолютным пищеварением и съедает все. Я же уверен, что научная макулатура не доходит до него в полном составе, большая часть ее теряется по дороге. И слава аллаху! Ибо трудно себе представить даже сверхъестественное существо, которое способно было бы переварить ту скучную, тягучую, как резина, научную информацию, что иногда встречается в наших институтах. Я, конечно, не говорю о жемчужинах изобретательства и бриллиантах научного предвидения. Они попадаются повсюду, и там, где я работаю, тоже.

Я сам звезд с неба не хватаю. Обо мне говорят — честный труженик. В науке и искусстве такое определение граничит с оскорблением. Он делает все, что может… Но, увы, как немного он может!

Собой я, конечно, недоволен. Но назовите мне человека, который в наше время был бы доволен собой. Самый самодовольный тип страдает от недостатка самодовольства. Всем всегда кажется, что они упустили какие-то возможности и где-то как-то недопроявили себя. Виновны в этом, конечно, не они сами, а окружающие.

Правда, я знаю, что за все происходящее со мной ответствен только я. Я один.

В институте я хожу с озабоченной физиономией. Все вокруг видят, как нелегко мне достается моя трехсотрублевая зарплата и насколько она ничтожна по сравнению с моими потенциальными возможностями…

Событие или события, о которых пойдет речь ниже, произошли в день зарплаты.

Я расписываюсь в ведомости. Не считая, сгребаю деньги. Бумажки шевелятся и сопротивляются, как только что выловленные креветки. Они не хотят попадать ко мне в карман. А напрасно. Им предстоит веселая жизнь. Вместо скучного лежания в банковских пачках они у меня очень быстро отправятся в трагикомическое путешествие по жизни.

Я люблю деньги. Нет, на книжке у меня ничтожная сумма. Я обожаю тратить деньги. Они для меня элементы возможностей, такие же, как свет московских фонарей, когда идешь поздно по улице. Конечно, ходить без света тоже можно, но это трудно и не так приятно. Деньги многозначны по своим возможностям, в этом их особенная прелесть. Ведь их можно превратить во что угодно, даже в счастье твоих близких. К сожалению, я лишен и близких, и далеких. Мама пока еще живет не со мной, а с женой мы разошлись. Не развелись — разошлись. Особой разницы здесь нет.

Только я вошел в лабораторию, как меня позвали к телефону. Последний раз я слышал и видел свою жену года полтора назад. Случайно встретились на улице Горького. С тех пор мы ограничивались корректной перепиской.

Голос жены поразил меня, как взрыв лабораторной установки, на создание которой ушли три года и четыре зарплаты. Я испытал удушье, сердцебиение, галлюцинации и, наконец, железобетонное равнодушие.

— Здравствуй, Александр, — сказала жена. — Я хотела бы с тобой поговорить. Ты можешь со мной встретиться?

Я молчал, облизывая небо шершавым и твердым, точно молодой огурец, языком.

— Зачем? — наконец выдавил я.

Она помолчала.

— Это трудно… сейчас объяснить, — протянула она, — но нам необходимо встретиться.

Голос ее звучал спокойно. Никакой ненавистной мне истеричности. Как будто это не она. А смысл ее слов был предельно ясным: тебе же хуже будет, если ты не согласишься…