Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро Страница 15

Куда девалась моя летающая мраморная птица?

Человечек словно бы пожимает плечами, на самом деле облако начинает вибрировать, становится все прозрачней и куда-то исчезает.

В тот момент мог бы присягнуть, что оно втянулось в меня, заняло свое место среди отдыхающих кентавров, но секундой позже — ни за что. Его просто не стало, как, вероятней всего, и не было никогда.

Дело, видимо, в том, что я возвратился с чашкой чая к своему креслу нелепой, но крайне удобной конструкции. Уселся, и тут же завьюжило — смирно гревшиеся друг о друга образы понеслись хороводом, и в свисте, очень напоминающем назойливый аккомпанемент первого контакта, стало чудиться разное. Все, как в его полудетском:

И сны проносятся чредой,посланцы грез неутолимых,метелью образов любимыхнад воспаленной головой…

Рыбой, выброшенной на берег, билась в жару Симочка, звала его, но его не было рядом, а там, в далеком сибирском поселении, он неуютно ворочался за столом, что-то предчувствуя и слепо листая тихонравовское издание «Жития».

«Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

Вьюжит. До чего же они медлительны, письма, — пока дойдут, на целый дюйм подрастает маленький Кеша.

«Трогаться сюда не следует, никаких средств не хватит, а наших тем более. Право же, стоило хорошенько ограбить господина Сазонова и К°, а заодно и пару банков, дабы сидел я со спокойной совестью, а вы во всем довольство испытывали. Но талантов к тому Бог не дал.

Кеська наш не понимает ничего, оно и к лучшему — в свое время отыщутся длинноязыкие доброхоты, а пока береги его, как сможешь.

И не казнись — эти господа не таким, как ты, руки выкручивали. Твои слова ничего в судьбе моей не изменили, ибо все предопределилось заранее, до суда. Ты была и есть единственный свет в зарешеченном окне моем. И останешься им настолько, насколько хватит сил твоих.

Сохрани тетради, не знаю зачем, но сохрани — это, может быть, все, что от меня осталось».

С Россией что-то творится, думал он, меряя камеру шагами, недавний глоток свободы не пройдет даром, никого теперь, кроме господина Сазонова и иже с ним, идеей мировой гегемонии не купишь.

Надо ломать, своими руками ломать, только жаль, что я поздно это понял, когда чужие руки ловко сломали меня, загнали в дыру, откуда не выбраться, откуда добровольно рванешься вприпрыжку по бесконечным ступеням черной лестницы на звук все ниже и ниже удаляющихся отцовских шагов.

Холод, холод, всюду холод, и никуда от него не деться, каждое слово дыхание на пальцы, а перо больше царапает бумагу, чем пишет.

— Ничем не могу обрадовать вас, госпожа Струйская, — скажет невысокий человек в очках. — В данных обстоятельствах я никак не сумею издать книгу Бориса Иннокентьевича. Это поставило бы нас, меня и компаньона, в двусмысленное положение. Любой критик, разнюхавший официальную формулировку его дела… вы понимаете?..

Не уставая хлопают двери, одна, другая, третья — захлопываются. Весьма сочувственно захлопываются.

Состояние здоровья-с? Прошение, мадам, прошение на высочайшее имя. Непременно разберутся… весьма сожалею…

Ды ладно, барин, усмехается некто безликий, однако обозначенный в записях Струйского как Сенька Убивец, кончай ты свою писанину, мотнешься в очко, полегшает, ей-богу… дописался небось…

Нам ни шага, ни вздоха даром.Я могу доказать на споркаждый стоит силы удара,принятого в упор.Удары.Еще удары.Звон мечей и монет.Мы — гладиаторская пара,бьемся спина к спине.Я упал бы давно уж замертво,в небо бросив проклятья хрип,чтоб арена от боли замерла,хоть на миг покачнулся Рим.Но я спину твою открою…И плевать на клоунский Римлучше харкнуть кипящей кровью,чем распять себя изнутри.Слишком громко трибуны воют,слишком рано ликует медь.Вам мерещится — вы на воле,мне же видится — вы в тюрьме.Мы шатаемся, боль глотая,не упасть, устоять суметь.Время памятник нам поставитбог любви побеждает смерть.

«Рано или поздно тюрьмы обрушиваются на их творцов» — напишет он.

И снова вьюга, мечутся образы, тают и ассоциируются самыми невероятными цепочками вблизи поворота, где подходит к концу отведенное мне планом десятилетие.

Помилование в окопы — в не слишком глубокую могилу, пытается зубоскалить Струйский.

Где-то впереди четверть века, но кому дано знать?

Но я-то знаю и смело убегаю за ним в иные десятилетия, мы играем в прятки, и я неизменно выхожу победителем, и все-таки жмуриться приходится мне, а он прячется повсюду — не вообразить где — но я, как методичный сыщик, всюду, всюду, всюду вылавливаю мгновения ясновидения, даже тогда, когда лучше всего не видеть.

Я чудом вырвался из этого путешествия. Теперь уже сам, вместе со своими кентаврами, присутствовал везде и постиг их усталость, проникся их желанием спокойно поблуждать где-то на полпути от последних его минут. Полпути — это выходит в собственном детстве, прекрасное желание, слишком прекрасное, чтобы так запросто исполниться.

До чего же вкусные и пышные оладьи готовит сегодня мама — смотри, как подрумянились, а ты бледненький что-то, кушай-кушай, сметанки подлей.

Я там и не там, одной половиной в славном осеннем Дне Пышных Оладий, другой — здесь, в этой осени, или в совсем далекой и северной. Потому что на непосредственно впитанную детскими глазами картину большого старого стола с точеными и треснувшими от древности ножками, на котором возвышается на редкость красивая отцовская пепельница с орлом и целая миска неописуемой вкуснятины, над которым царит раскрасневшееся мамино лицо, а где-то сзади облупившаяся побелка, большой книжный шкаф, скрывающий невероятные приключения, и еще портрет, должно быть, очень доброго усатого человека в простой деревянной рамке, и серая Мурка, облизывающая свое блюдечко, на всю эту впитанную картину проецируется нечто иное, не умещающееся в том времени.

И я вынужден на полшага отступить, чуток выдвинуться из милой картины детства.

— Видишь ли, мама, — говорю я с убийственной рассудительностью, и мама теряется, услыхав иного сына. — Видишь ли, мама, не все так просто, не все у меня получилось, я как бы человек-проект, у меня по-прежнему главное в будущем, только будущее сильней и сильней сокращается. И не каждый барьер удается взять.

— Что с тобой? — спрашивает мама, нависая надо мной непробиваемой защитой, и глаза ее округляются от страха. — Ты не заболел ли, Генонька? И лобик горячий, ей-богу, горячий…