Наталья Иртенина - Скрип Страница 16

Ровно в семь часов я вышел из дома навстречу неизвестности. На улице тут же обнаружилось, что приставленный ко мне «хвост» исправно сторожил мой сон, а теперь готов безропотно следовать за мной повсюду.

У метро я притормозил, чтобы купить газету. Рядом находилась трамвайная остановка. Движение было оживленным, часто вагоны выстраивались в хороводе. Внезапно меня озарила идея. Я оглянулся в поисках «хвоста». Он был тут как тут и даже не сделал попытки затеряться среди людей, а в наглую таращился на меня. Я прошел вдоль рельсов метров пятьдесят и остановился. Нужная ситуация созрела минуты через три. Навстречу друг другу шли два трамвая. Когда они готовы были поравняться, я быстро перешагнул рельсы и замер между путями. Один из трамваев резко зазвенел, но не остановился, и я оказался затертым между двумя железными мастодонтами. Расстояние было безопасное, больше двух третей метра, однако ситуацию приятной все же не назовешь. Но эффект от этого аттракциона, хоть я и ожидал нечто в таком роде, был потрясающим. Я понял это по поведению моего преследователя. Переход открыл свои двери. Я перестал принадлежать миру, перейдя в какое-то иное качество существования. Все оставалось на своем месте, и ничего не изменилось. Кроме одного. Мой «хвост» меня не видел. Он ошарашенно озирался по сторонам, пробежал с перекошенной физиономией мимо меня, чуть не задев. Потом, видимо, решил, что я каким-то чудом прицепился к трамваю, который шел к остановке, и быстро потрусил туда.

С легким сердцем я спустился в метро. Стоя в очереди к окошку кассы, чтобы взять карту, я вдруг сообразил, что могу воспользоваться обретенной свободой в корыстных целях. Я покинул очередь и направился к проходу у будки дежурного, уверенный в успехе на сто процентов. Поэтому прозвучавший вдруг резкий и визгливый голос поверг меня в состояние, близкое к столбнячному.

– Гражданин, вы куда?

Сей же момент передо мной выросла непробиваемая скала, имевшая вид гневной дежурной необъятных размеров с обширным бюстом, который с успехом мог бы служить его обладательнице столиком во время чревоугодничества.

– Простите, задумался. – Пришлось со стыдом ретироваться и снова встать в очередь.

Но на скалу извинения не подействовали – она удовлетворила свою жажду крови лишь после того, как приставила меня к позорному столбу и распяла:

– Ну чисто как к себе домой идет, мудрец. Задумался он! Знаем таковских. Интеллихэнция! Как к себе на кухню прет. Небось в магазине не хапаешь хлеб с полок запросто так – плотишь небось. Ну так и здесь плати, не срамись перед людьми.

Не знаю, по каким приметам эта толстуха зачислила меня в разряд интеллигенции, но вывод из ее речи мог быть только один: лютая ненависть к этому социальному слою у нее в крови, в хромосомном наборе, и дай ей волю, она бы с радостью изжарила на сковородке всех интеллигентов до одного и схрумкала бы, не подавившись. Чем и заработала бы хорошую отрыжку…

Вот уже четвертый день я живу в этой богом забытой глуши. За те три года, что я здесь не был, деревня еще больше захирела и по-стариковски скрючилась. Жизнь теплится только в пяти избах, остальные стоят заколоченные и скособоченные, заборы вокруг них пошли на дрова. Всего здесь живет семь человек: три старухи, два деда да городская пара – мать с дочерью, старой девой лет тридцати, приехавшие сюда два года назад спасаться от безденежного городского голода. Живут огородами и нехитрым хозяйством. Деревенское стадо – две коровы и пяток коз. Кроме того имеются куры и кошки. За хлебом ходят в соседнюю деревню – шесть километров туда, шесть обратно, но чаще пекут сами. Связь с большим миром поддерживают с помощью единственного телевизора, дышащего на ладан. Старики кричат до хрипоты на сеансах футбола, старушки обливаются слезами над сериалами.

Вечером, в день моего приезда дед выставил угощение: пирог с морковью, пузырь самогона, вареную картошку, банку соленых огурцов, в огороде надергал редиски. А после пира скрутил папиросину из самосада и, закутавшись в облако горького, вонючего дыма, повел сумеречную беседу:

– Ну, Лешка, думаю в последний раз мы с тобой видимся. Помирать мне скоро.

– Да ты что, дед! Крепкий ты еще. Рано на кладбище торопиться.

– Я знаю, что говорю. Штука вся в том, что моя это смертушка, а не чья еще. Мне и говорить, когда она придет. Думкой своей ее приворожу. Накликаю. Ох, устал я, Лешка. Такая истома смертная берет часом, хоть заживо в землю ложись.

– Я недавно интересную теорию услышал. Будто помирают еще при жизни. Живыми мертвецами по земле ходят. Настоящая смерть забирает людей уже готовыми покойниками. Занятная философия, а, дед?

– Эт как взглянуть. – Дед погладил бороду. – Иной и с рождения не живет, а так – небо чадит. Его и смерть не берет – чует, что свой. Загляни ему в нутро – а там труха, гниль. А иной и после смерти жить остается на земле. А обо мне ты, Лешка, не печалься. Мне своей жизни не жалко, довольно пожил, пора уж за моей Катериной туда отправляться. Хватило на мой век и счастья, и несчастья, я на себя не жалуюсь.

– Почему на себя? Разве от тебя зависело – счастье или несчастье?

– А от кого ж? Не от соседа и не от татарина. Счастье куют своими руками, а верней головой. Один счастлив будет и в пустыне, а другого вся земля не осчастливит. Счастье – это, Лешка, знаешь что?

– Что?

– Мысль. Представление. Обычная людская мысль. Плюнь на нее, и уйдет. То же и несчастье – думка одна только. Перестань думку эту думать – и уйдет несчастье.

– А чего же ты, дед, не намыслил себе счастья на всю жизнь, зачем еще несчастье понадобилось?

Дед вздохнул.

– Да не нужно оно мне вовсе было. Только человек же я, как и все. Слабый, из воска сделан. Припечет, так и плавлюсь. Сил нет перемыслить наобратно эту мысль про несчастье, вот и вешаешь голову. Жисть, Лешка, она свое завсегда возьмет. Только знаешь что? – интригующе спросил дед.

– Что?

– Жисть-то – это тоже только мысль.

– Да ну?

– Вот тебе и да ну. У каждого она своя, мысль эта. Одному жизнь раем представляется, а другому – зверинцем поганым. А третьему полем непаханым, и давай он ее возделывать и засеивать. Для одного вокруг все сияет, а иной себя окружает кикиморами болотными, поганью нечистой и бегает от них всю жизнь от черноты своей.

– От невежества?

– Не от темноты, говорю, от черноты – разницу чуешь? Зла в нем, значит, много да бессильности. Духом слаб, значит. Одолевают черные мысли. Сам себе такой помочь не может, тут чужая помощь нужна, людская. Чтоб отогреть его мерзлую душу.

– А если он не желает помощи от людей?

– Тогда только на Бога уповать, на правду Богову.