Джеймс Уайт - Чрезвычайные происшествия Страница 17

Кроме того, О'Мара курировал медицинскую элиту госпиталя — диагностов. Однако, судя по словам самого О'Мары, причина высокого уровня психологической устойчивости самых разных и порой весьма ранимых сотрудников госпиталя крылась в том, что все они его слишком сильно боялись, чтобы позволить себе сойти с ума.

О'Мара внимательно смотрел на Конвея все время, пока тот говорил, а когда он завершил свой отчет, сказал:

– Ваше сообщение ясно, конкретно и, по всей вероятности, точно, доктор, но вы являетесь близким другом пациента, поэтому не исключается вероятность того, что вы что‑то преувеличиваете, а чего‑то не договариваете. Вы не психолог, вы — терапевт и хирург с большим опытом в лечении пациентов разных видов. Вы почему‑то решили, что цинрусскийца следует лечить в моем отделении. Понимаете, какие передо мной возникают сложности? Прошу вас, опишите мне ваши собственные чувства на протяжении исполнения последнего задания — от момента проведения спасательной операции до настоящего времени. Но прежде всего скажите мне, вы себя хорошо чувствуете?

В данный момент Конвей чувствовал, что у него резко подскочило артериальное давление.

– Постарайтесь быть как можно более объективным, — добавил О'Мара.

Конвей глубоко вдохнул и медленно выдохнул через нос.

– После того как мы срочно вылетели на место катастрофы, все мы, и я в том числе, испытали чувство глубокого огорчения из‑за того, что спасти удалось всего одного пострадавшего. Но вы ошибаетесь, майор. Повторяю: это чувство овладело абсолютно всеми, кто был на борту «Ргабвара», и все же оно не было настолько сильным, чтобы им можно было объяснить развившуюся у цинрусскийца гиперчувствительность. Приликла улавливал с болезненной интенсивностью эмоциональное излучение членов экипажа, находившихся в другом конце корабля, — а на таком расстоянии эмоциональное излучение обычно едва различимо. Я же не подвержен ни болезненной сентиментальности, ни преувеличениям. А конкретно в данный момент я чувствую себя точно так же, как я обычно себя чувствую в этом треклятом кабинете, и…

– Не забывайте, я попросил вас об объективности, — сухо оборвал его О'Мара.

– Я вовсе не собирался подменять вас и заниматься психологической диагностикой, — продолжал Конвей, понизив голос, — но судя по всему, у Приликлы какие‑то психологические проблемы. В результате у него развилось какое‑то непонятное заболевание, или дисфункция внутренних органов, или разладилась эндокринная система. Но чисто психологическая причина его состояния также вероятна, и ее…

– Вероятно все что угодно, доктор, — нетерпеливо прервал Конвея О'Мара. — Давайте поконкретнее. Что вы намерены делать с вашим другом и чего именно вы хотите от меня?

– Две вещи, — ответил Конвей. — Во‑первых, хочу попросить вас, чтобы вы лично оценили состояние Приликлы…

– Вы отлично знаете, что я это и так сделаю, — буркнул О'Мара.

– …А во‑вторых, я прошу вас записать мне мнемограмму ГНЛО, — закончил Конвей, — чтобы я смог подтвердить или опровергнуть органическую причину заболевания Приликлы.

О'Мара ответил не сразу. Лицо его осталось столь же бесстрастным, как глыба базальта, а вот во взгляде все‑таки проскользнула озабоченность.

– Вам уже случалось получать записи мнемограмм, и вы знаете, каковы могут быть последствия. Но мнемограмма ГНЛО… особенная. Получив ее, вы будете себя чувствовать, как жутко несчастный цинрусскиец. Вы не диагност, Конвей, — по крайней мере пока вы не диагност. Вам лучше подумать.

Конвей по собственному опыту знал, что мнемограммы представляли собой странную смесь невыразимой благодати и неизбежного зла. Навыки в области межвидовой хирургии приходили по мере обучения, практики и опыта, и все же ни одно существо не смогло удержать в своем мозгу огромный объем сведений по физиологии, необходимых для лечения такого многообразного контингента пациентов, коими был битком набит Главный Госпиталь Двенадцатого Сектора. Средством решения этой важнейшей проблемы в свое время стали мнемограммы, являвшиеся записями излучения мозга медицинских светил, принадлежащих к самым разным видам, и содержали все их познания в области медицины. Чаще всего мнемограммы записывались на короткое время. Если, например, врачу‑землянину нужно было лечить пациента‑кельгианина, он получал кельгианскую мнемограмму до окончания курса лечения, после чего мнемограмма стиралась. Однако время, в течение которого медик являлся носителем мнемограммы, становилось для него далеко не самым приятным.

И утешали себя врачи, временные носители мнемограмм, только тем, что им живется все‑таки легче, чем диагностам.

Диагносты находились на вершине медицинской иерархии госпиталя. Только они, существа, доказавшие свою невероятную психологическую стабильность, могли одновременно носить в своем сознании до десятка мнемограмм. Именно диагносты, чьи умы были переполнены знаниями, проводили первые исследования в области ксенологической медицины, именно они занимались диагностикой и лечением заболеваний и травм у пациентов, принадлежащих к впервые обнаруженным видам. В госпитале ходила поговорка (по слухам, ее автором был не кто иной, как сам О'Мара): «Всякий, кому хватило ума податься в диагносты, — безумец».

Дело в том, что при записи мнемограммы реципиенту передавались не только познания донора в области физиологии, а и его память, его личные качества. В итоге диагност как бы добровольно прививал себе форму множественной шизофрении. Его разум населяли сознания существ, самая система логики которых порой была для диагноста дикой. Кроме того, медицинские гении самых разных планет в большинстве своем были существами с препротивным характером — несдержанными, агрессивными.

Конвей понимал, что подобное ему не грозит в случае с цинрусскийской мнемограммой. Сородичи Приликлы были существами, приятными во всех отношениях — стеснительными, дружелюбными, симпатичными.

– Я уже подумал, — сказал Конвей.

О'Мара кивнул и проговорил в микрофон настольного коммуникатора:

– Каррингтон? Старшему врачу Конвею необходимо записать мнемограмму ГНЛО, после которой следует обязательно ввести успокоительное средство на один час. Я буду на сто шестьдесят третьем уровне, в отделении интенсивной терапии, — он неожиданно глянул на Конвея и усмехнулся, — где постараюсь не говорить медикам, что им надо делать.

Конвей очнулся и увидел над собой лицо, похожее на розовый надувной шарик. У него сразу возникло инстинктивное желание поскорее уползти вверх по стене, чтобы на него, не дай Бог, не рухнуло массивное тело, которому принадлежало это лицо. Затем произошло мысленное смещение перспективы — черты лица, нависшего над Конвеем, отразили озабоченность, стройное тело землянина в зеленой форме офицера Корпуса Мониторов выпрямилось.