Владимир Куличенко - Клуб города N Страница 17

- Оставьте меня в покое! - я вырвался.

- Ты ищешь ее?! - разъятые лапищи Трубникова опять потянулись ко мне.

Я не успел сообразить, о ком он говорит, как потерял опору под ногами и громыхнулся навзничь. Трубников поставил ногу на мою грудь и победно загоготал. В тот самый миг пение хора прервала дикая пляска фурий, взлетающие форшлаги в оркестре отобразили душераздирающий вой и лай адского пса, а Трубников, преисполнившись манерным трепетом, вдавил разбитую туфлю в мою поверженную плоть, откинул руку, зычно протянул:

- Ужас вселяющий, грозный рыкающий Цербера дикий рев смелую кровь должен оледенить!

Он засмеялся злорадно, презрительно плюнул, убрал ногу, подтянул просторные штаны и ушел, ничего не сказав, точно вдруг позабыв о моем существовании сморчка.

Нелепый и досадный этот случай навел на невеселые размышления. "Почему он решил, что я пришел искать ее? Разве я давал повод? Значит, именно она, ее поведение или слова привели его к такому подозрению... Но ведь в оперный театр меня влекло не одно желание усладиться музыкой Глюка - это правда", думал я, расхаживая по комнате. С брезгливостью и отвращением я вспоминал победный гогот Трубникова.

_________

...Мы с престарелым доцентом шагали разъезженным проселком. До первых, уже видимых за перелеском дачных крыш, оставалось не больше версты.

- Скажите, Петр Валерьянович, известно ли вам о некоем клубе больных контрактурами? - дознавался я у Сумского, невольно убыстряя шаги, чтобы не отстать от него.

- Подобных примеров бывало немало, - ответствовал он. - Страдальцы склонны объединяться, искать себе подобных, - тем паче, что в городе пропадают люди.

- Люди всюду исчезают, - вскользь заметил я, - и объединяются не одни страдальцы.

- Да, но здесь без вести пропадают по преимуществу калеки, убогие, сирые - об этом пишут в газетах.

- Я не слежу за газетами.

- Напрасно, Павел Дмитриевич!

Сестры Сумского - его неотлучные телохранители - молчаливо следовали за нами, дородные, в просторных домотканых сарафанах.

Рябь облаков усыпала небосвод, жаворонки с писком, который я никогда не находил чарующим, а скорее раздражающим, взвивались над полем, и я заметил, что Сумский, насупясь в белой панаме, постукивая палкой по иссохшей черепице дорожной глины, бросал косой взгляд на птиц, что-то бормоча.

- Беспечные создания, - донеслось до моих ушей.

- Эти птахи выглядят счастливыми.

-Счастье разрушительно, от него веет смертельным холодом, потому не стоит завидовать тем, кто выглядит счастливыми.

- Вы отрицаете жизненный идеал?

- Не торопись судить меня, - отрезал старый хирург. - Можете ли вы допустить, что идеал жизни не в достижении счастья?

- Тогда в чем? - быстро спросил я.

Сумский безнадежно усмехнулся, как бы давая понять, что сокровенные слова, которые произнесут его уста, останутся для меня незначащими:

- Всякий идеал в единении.

- Туманное определение, - пробормотал я саркастически.

- Идущему верной дорогой оно многое скажет.

- И все же я не принимаю ваш ответ, Петр Валерьянович.

- Больной может принимать или не принимать снадобье, как ему угодно, но лишь одно оно спасительно для него.

Местность окрест помалу менялась. С выжженного солнцем жнивья на холме мы спускались в низину, где буйно разрослись можжевельник и лещина. За щебнистым склоном простиралась поляна с неширокой улицей промеж бревенчатых пятистенков. В конце улицы кренились два вяза с вороньими гнездами в гуще крон.

Сумский толкнул калитку, приглашая жестом во двор:

- Тишина - это монаршая милость, дарованная нам. Наслаждайтесь, упивайтесь ею взахлеб, голубчик.

И как только он это произнес, звук ли его голоса или скрип калитки всполошил воронье на вязах. С суматошным карканьем черные уродливые птицы сорвались с ветвей, заполонили пространство над крышами.

Сестры переоделись и отправились в огород, а Сумский пригласил меня в обитую крашеными досками комнату с непритязательной мебелью и закопченным камином. Я уселся в глубокое кресло, покрытое изъеденным молью бархатом. Я принял предложение посетить дачу Сумского так же бездумно и безотчетно, как совершал все остальное. Не приходилось гадать, ищет ли старик сближения или же ему нужен попросту собутыльник. В сумраке комнаты бабочка билась о стекло.

- Темно и грустно на душе, - произнес Сумский.- В мои годы начинаешь замечать, что именно старость приближает к ирреальности. Все так называемые юношеские грезы ничего не стоят в сравнении с тем непередаваемым ощущением скорого выхода из этого мира или, точнее сказать, вхождения в нечто. Старость вселяет в меня не ужас перед человеческой бренностью, а радость предчувствия избавления от нее.

Я пожал плечами:

- Молодость, старость... Что, собственно, меняют эти понятия, если не принимать в расчет, что у одного времени чуть больше, чем у другого. По сути, будущего ни у кого нет.

- Извольте обратить внимание - всякий раз на протяжении нашей беседы мы разговариваем как одно лицо, мы как бы едины в направлении мысли, и даже противоречия, сомнения исходят словно бы из общего нашего стержня, неожиданно повестил хирург.

- Не вполне понял вас.

- Увы, я не трибун, не краснобай, не сочинитель! Соображения свои излагаю без прикрас и недосказываю то, что нахожу как бы на ощупь, в потемках сознания. Говоря "мы", я не подразумеваю нас с вами, сидящих здесь, - взамен нашего примера можно назвать любой другой.

- Что ничего не меняет.

- Совершенно верно, - согласился Сумский. - Однако дозвольте мне возвратиться к одному загадочному обстоятельству, о котором уже мимоходом упоминалось и которое вызывало на вашем лице саркастическую гримасу.

Я глянул на собеседника с любопытством.

- Вы, милейший Павел Дмитриевич, верно заметили, что люди исчезают повсюду - в чем состоит удручающей трюизм бытия, - но особенность нашего, скажем откровенно, чудного захолустного города даже не в том, что пропадают невесть куда калеки, нищенки и прочий мерзкий люд, а в том, что исчезают они за редким исключением совершенно безвестно - как пятаки в воде, глубокомысленно заключил Сумский.

- Разве человек не может исчезнуть бесследно?

- Один, два могут, но случаи эти стали так множиться, что вызвали растерянность полиции.

- Помилуйте, Петр Валерьянович, наша-то с вами какая забота?! воскликнул я недоумевая.

"Мерзкий люд" - эти слова неприятно задели мой слух. Сестры переговаривались в огороде. Сумский сотворил в камине шалаш из березовых лучин и поджег его. Я вдруг до боли души ощутил себя одиноким в этой полутемной зале в доме под вязами. Я попытался соотнести свое существование с существованием остального мира, и не находил здесь никакой связи. В мире отсутствовала выраженная потребность во мне - в моих глазах, в бледных руках, изломанных в худых локтях, в моем неспокойном дыхании. Отсутствовало всякое видимое притяжение между мной и другими людьми - единицы из них заметили бы мое исчезновение. "А ведь это замечательно, Павел Дмитриевич, дражайший, - внезапно подумалось, - это просто изумительно, что мало кто заметит твое исчезновение".