Николай Бодров - Пришельцы. Выпуск 2 Страница 17

Мама перебила рассказ о поисках.

— Еще раз прошу извинить. Но мы должны спешить. Он домашний у нас. Болезненный. В садик не ходит. Да и с садиками у нас… ну, в общем, там где мы живем, туго. Режим, знаете, особое питание и все такое.

— Да, — сказал Борис. — Да. Понимаю. Вы все ж таки следите за ним. Не ровен час…

— Ну-у… — сказал папа, — теперь-то уж мы вааще… Глаз не спустим… Заставил понервничать, зас… гм-гм.

— Муж выпишет чек, — сказала дама. — Вы уж… как это… в качестве компенсации…

— Да что вы… — растрогался Борис. — Ни к чему… Если вы насчет этого, — он показал рукой на погнутый ствол водонапорной башни, на развалины трансформаторной будки, на коровник без крыши, — мы сами… приберемся, сложим, восстановим…

— Нет уж, нет уж, — проявил настойчивость папаша. — Возьмите. Как-никак чек Центрального банка. Его в любом филиале примут без дисконта.

— Я уж не говорю про вашу систему Лебедя.

Хр-р-р! — вырвалась страничка чековой книжки.

— Ага, — кивнул головой Борис и потряс призовой бумажкой, явно адресуясь любопытному взгляду за председательскими занавесками. — Погодите-погодите! А в какой такой системе?..

— Извините, — сказала мама, — но нам уже пора!

Шалун, дурачась, попрыгал на одной ножке.

— Пап, па-ап! Смотри, что у меня есть! Я его с БМП скрутил!

Малыш полез в карман брючек и, путаясь, стал вынимать какую-то штуковину.

— Прибор ночного видения называется. Тут еще семочки… Если его в темное время суток надеть на глаза — все видно.

— Да ну-у, — фальшиво удивился папа.

— Пока они не смотрели, я его…

— Леша, ну не хорошо же… Леша-а… Давай оставим.

— Извините, — задержался папа, — тут мы нечаянно ваше прихватили…

— Да ничего. Забирайте, — махнул рукой Борис, — сувенир. У нас теперь этого добра вон сколько! — он сделал круговой жест рукой, указывая на сваленные грудой вертолеты, пирамидами, штук по двадцать, составленные танки, на реактивные минометы, перевернутые ровными рядами.

15 ноября 2008 — 3 ноября 2011 г.

Мечтатель

Сержант Никита Скарабеев лежит и ворочается. Кровать скрипит. Кто-то ворчит за перегородкой. Где-то капает вода. И ворочается вовсе не оттого, что бессонница. Просто помечтать охота. Хоть и день был трудный. Хоть и подъем — по распорядку в семь утра. А мечты.

Без мечты — какая ж радость от жизни. Сплошной реализм и надругательство над личностью.

— Человек немечтающий превращается в функцию общества. Мечтающий — остается индивидуальностью и принадлежит сам себе, — размышляет Скарабеев и улыбается в полудреме. Он уже видит свои сахарные картины, не позволяя снам победить вообразительные впечатления.

То мнится ему солнце и красивые девушки в бикини на пляже. Девушки лакомятся мороженым. А он лакомится зрелищем лакомок. Девушки хохочут и указывают друг другу на него своими маникюрами. А ведь и то верно, единственный мужчина он тут загорает. И это приятно, когда на тебя указывают. Никита, мускулистый и суровый, поднимается и идет поперек пляжа к воде. Лицо как у памятника. Глаза горят. Надо бы освежиться.

— Эй, киски! — говорит он в своих мечтах. — А ну-ка пойдем…

Но нет. Сержант одергивает сам себя. И в воображении проходит мимо. Просто заходит в речку. Нет. Он даже не заходит. Постояв у кромки, возвращается на место. Улыбается девушкам и запрещает мыслям развивать ситуацию. Девушки просто лежат. Просто указывают. Какие-то купаются в отдалении. Но в купальниках, не шумно и сохраняя пристойность. Мечты все ж!

То мнится ему сливочное масло. Не маленький кусочек, который на завтрак прилагается к ломтику хлеба. А огромный кусочище. Двадцатикилограммовый. Собранный со всего полка, наверное. Его, холодную глыбу, принесли из холодильника и, едва оторвав картонную упаковку, положили, даже, скорее, брякнули ему, сержанту Скарабееву, все на тот же кусочек хлеба. И теперь кусочка этого даже не видно.

— Ну, — говорит сержант, — ничего себе… бутерброд получился! Это что — все мне? Теперь понятно, кого начальство уважает! Чего примолкли? Он оглядывает «зеленых». Все первосрочники методично поедают кашу и боятся поднять глаза. Сержант трепетно склоняется над маслом и пытается укусить. Но вкуснятина окостенела в холоде до состояния камня. Зубы скребут по желтой поверхности, а укусить не могут. Нет, Не вкусно. Но само сознание того, что масла много, делает мечту приятной. Даже прекрасной. Никита закладывает руки за затылок и улыбается в темноте. Эх, хорошо б еще представить трехлитровку сока. Томатного-о.

А еще мнится ему мама. Живая. Настоящая, теплая. Как будто она была когда-то. Как будто есть. Она берет его голову под мышку и ерошит короткий чубчик, играя. Не говорит ничего, но она и не должна в мечте говорить. Ему хорошо уже оттого, что она пришла. Вот так — когда нужно. Что она, хотя бы тут — есть. Он снова улыбается. Даже почему-то со слезинкой. С комочком в горле. И слезинка жжется. И комочек ерошится в гортани. И улыбка выходит такая беззащитная — как у ребенка. Хорошо, что в темноте никто не видит. Мама заботливо укрывает его грязным казенным одеяльцем. Подтыкает со всех сторон. Хорошая мама. Вот только странно — крылышки за спиной. Белые. Правда, ма-ахонькие. Как у курочки. С такими не полетишь.

— А я и не летаю, — читает его мысли мама, — я прихожу.

— Зачем же такие? — спрашивает сержант, но мама целует сухими губами куда-то в нос. Ласково и по-домашнему. По-маминому. Как когда-то. То есть как могла бы когда-то. Становится понятно, что спрашивать ничего не нужно. Но это, кажется, уже сон. И он проваливается, проваливается… До подъема остается еще целых шесть часов.

— Спи, котенок, — говорит она, — и не ругайся матом. Нехорошо, сынок. И драться — нехорошо. Не бей первогодков.

— А как же дисциплина? — говорит Скарабеев, потом задумывается и обещает. — Ладно, мам, не буду. Только как же?.. Ну хорошо, я постараюсь…

— Подъем!

Это кричит Никита. Он ревет страшным голосом марала перед турниром, и «зеленые» так и сыплются, словно горох, с кроватей. Суетятся, сталкиваются, бегают с выпученными глазами.

— Фор-рма одежды номер-рр два! П-подшивалов! Ты ч-чего еще?! Б! Тебе особое пр-риглашение, б, надо?! Куркин! Твою! Я щяс!!!

Тощенький Куркин пугливо оглядывается через плечо. Истеричными движениями разглаживает засаленное одеяло. Он втягивает голову в плечи, видя резкий размах. Но сержантский кулак неожиданно разжимается в полете и только легкий подзатыльник долетает до лупоглазого рядового. Это не наказание — скорее стимул. Побудительный момент. Так старший брат попрекает младшего за нерадивость. За двойку по математике. И Куркин спешит, спешит, спешит. Виноватится и «рвет когти». Вот уже и его кирзачи вдогонку всем загрохотали по доскам.