Александр Громов - Мягкая посадка Страница 18

— Дарья…

— М?

— Да нет, ничего. Просто я люблю твое имя… Не Даша, а именно Дарья. Знаешь, был когда-то такой персидский царь, Дарий Третий. Плохо кончил.

— Я, по-твоему, тоже плохо кончу? — спросила она. — И я у тебя тоже третья?

— А это много или мало?

— В твоем возрасте безобразно мало.

— В моем возрасте уже начинают думать о сохранности зубов и волос, — сказал я. — И еще в моем возрасте обычно умеют не все понимать буквально. Извини, пожалуйста.

Она надулась. Черт меня побери, если я не буду следить за своим языком. В моем возрасте… В моем возрасте не стоит быть просто болваном, пора бы уразуметь, что женщины всегда ищут подтекст, даже там, где его нет. Так или иначе, но если я и почувствовал досаду, то только на себя, и через минуту уже был этаким котенком, пушистым и ласковым, которому даже сметаны не надо, только погладь. Я признавался, что неправ, распинался, что такой уж с детства, втолковывал об испорченной наследственности и о том, что в младенчестве выпал из кроватки и ударился о пол так, что этажом ниже обвалилась люстра, — в общем, нес низкосортную ахинею и только удивлялся, как плавно и гладко у меня это выходит, пока Дарья (мысли она читает, что ли?) не сказала:

— Язык у тебя, Самойло, — уполовинить бы.

— Зачем?

— Не зачем, а чем. Трамвайным колесом.

Здравая мысль. Сельсин как-то раз тоже в таком духе высочайше изволил высказаться. Стоп, она, кажется, сказала «Самойло»? Хороший симптом, надо не упустить.

И я проговорил скучнейшим сургучным голосом:

— Язык есть продолговатое, обычно красное, иногда с сыпью, средство общения человеческого индивидуума с другими аналогичными индивидуумами…

Она захохотала, закрыв мне рот ладонью. Моя паяльная лампа работала не зря: ледник между нами таял.

— Покажи свой с сыпью, — потребовала Дарья.

— Что?

— Язык, говорю, покажи.

— Зачем?

— Хочу посмотреть, раздвоенный или нет.

— Не раздвоенный.

— Зато уж точно без костей. И в трубочку, наверно, сворачивается.

Я продемонстрировал.

— А в две трубочки?

Я показал и это.

— А дурак ты, Самойло, — сказала Дарья, — Я понимаю, зачем я тебе нужна: должен же кто-то иногда говорить тебе, что ты дурак, тебе это иногда просто жизненно необходимо, от кого ты это услышишь там, где в умниках ходишь…

И все возвратилось на круги своя. Мы выпили кофе и дружно изругали бренди, потом мы выпили этого бренди уже без кофе, а потом еще раз кофе, но уже без бренди, и еще раз, последний, мы выпили немного, чтобы согреться после выгула добермана, расточительно заели настоящей треской в настоящем томате, а не вульгарным ротаном в рапсовом масле, и Дарья дважды принималась рассказывать, что и как у нее сегодня было в школе, а я слушал и даже вставлял философские замечания, в общем, вечер получился таким, как я хотел. И еще мы поговорили о Георгии Юрьевиче и о том, что надо-таки навестить его в больнице, а то свинство получается… А потом мы вместе разобрали постель, я напоследок вспомнил о Вацеке и Сашке и успел еще подумать, что нельзя же так, в самом деле… И сразу мои мысли распались на фрагменты, ничего в них не осталось, кроме меня и Дарьи, нам было в этот раз особенно хорошо вдвоем, все получилось просто чудесно, и во второй раз все получилось чудесно, вот только под кроватью все шуршал и шуршал проклятый морской свин, грыз, подлец, что ни попадя, и я сказал, что на таких свинов, по идее, должны хорошо ловиться сомы, а Дарья хотела было рассердиться на меня за этот выпад, но не рассердилась, потому что уже засыпала, уткнувшись лицом мне в плечо. Должно быть, я тоже скоро заснул, потому что, когда открыл глаза, за окном оказалось утро.

Я скосил глаза на часы — они показывали семь с чем-то — потянулся, смахнул с одеяла пригревшегося Пашку, зевнул и включил телефон. Утро выдалось таким же, как вчера, не хуже и не лучше. Дарья еще спала. Пусть поспит, полчаса у нее еще есть, а потом я ее разбужу, провожу и обдумаю, чем бы мне сегодня заняться. Пожалуй, почитаю, неделю уже ничего не читал по специальности, непростительно даже… А может быть, плюнуть на Сашку и все же поехать в институт?

Зажужжал вызов. Я прошипел сквозь зубы краткое ругательство, подскочил к экрану и повернул его в сторону от постели. Ну, если это опять Гарька… Уничтожу. Я ткнул в «здесь», и на экране громадным всклокоченным медведем возник дядя Коля. У меня сразу засосало под ложечкой. Что-то произошло, это было ясно сразу. Дядя Коля просто так звонить не станет.

— Живой? — хмуро спросил он, жуя усы. — Это хорошо, что живой. Я уже не надеялся. Картинку включи.

Я включил изображение. Дядя Коля усмехнулся: хорош я был, наверно, в трусах и без майки. Бройлер с кожей в пупырышках.

— Что-нибудь случилось? — спросил я шепотом.

— С чего ты взял? — ворчливо осведомился дядя Коля. — Это я думал, что случилось. Взял, понимаешь, манеру отключаться… Ты вот что… — он вдруг задышал и стал говорить тише, — ты там случайно никому на хвост не наступил?

— Никому, — сказал я. — А «там» — это где?

— Идиот! — рявкнул дядя Коля. — В институте.

— Н-нет, — промямлил я, соображая, что здесь к чему. Странный какой-то получался разговор. — А что случилось?

— Помнишь пистолет вчера утром? — спросил он. — На зачете. Ну, тот, что ты тогда выбил?

— А-а, макет «тарантула»?

— Никакой это не макет, — сдержанно сказал дядя Коля. — Я только вечером обнаружил и сейчас же тебе звонить… Гнать меня надо. Настоящий боевой «тарантул» это был, новенький, смазка свежая. И полная обойма. Понял? Безгильзовые патроны с ртутными пулями, шестнадцать штук как одна.

Я сглотнул.

— А этот твой… новый подручный?

— Решетов-то? — рыкнул дядя Коля. — Исчез, тварь. Как с ведром вышел, так только его и видели, за дверью ведро бросил и деру дал. Я сообщил куда следует, так что имей в виду, к тебе могут возникнуть вопросы. Ты сегодня на службе?

— Не знаю, — сказал я. — Думаю вот: ехать — не ехать.

— Если надумаешь, позвони, — буркнул дядя Коля. — По-моему, ты кому-то очень не нравишься. И поосторожней там, ясно?

— Ясно, — сказал я, и дядя Коля дал отбой. Я подошел к окну и прислонился к стеклу лбом. Стекло было холодное. За окном в провал между нашим и соседним домами падал медленный снег и где-то далеко, очень далеко, лениво, по-утреннему постреливали. Пусто там было, бело и пусто, и в этой пустоте начинался, постепенно разгоняясь, новый день, такой же, как остальные, самый обыкновенный московский день, и вот уже первая машина проехала внизу по улице, и низко, над самыми крышами, с гулом прошел, торопясь куда-то, десантный вертолет муниципальных сил, а Дарья за спиной заворочалась на постели и застонала, просыпаясь…