Петр Воронин - Прыжок в послезавтра Страница 18

Глядя на их изображения, Селянин едва удерживался, чтобы не объявить всем, что ведь эти выдающиеся ученые стали его друзьями. Они сами предложили взять их позывные в память микростанции связи.

…Когда Валентина пригласили в главную студию планеты, он пошел неохотно. И среди людей, собравшихся за огромным столом студии, желал только одного: скорей бы все окончилось. Усадили его рядом с немолодым, но очень непоседливым мужчиной, который тотчас назвал себя:

— Даниэль Иркут.

Другим соседом Валентина был широкоскулый человек по имени Акахата. По-русски он говорил совершенно свободно, как и Даниэль Иркут. До начала видеопередачи они весело подтрунивали друг над другом, явно стараясь вовлечь в разговор и Валентина. А тот никак не мог преодолеть скованности, отвечал односложно и часто невпопад. Акахата прошептал ему:

— Когда темно, как слепой бредешь, когда слишком много света — тоже ничего не видишь. Хорошо, если в меру света и близкие друзья рядом… Я буду счастлив увидеть среди них и тебя. «А-117-П» — вот мои позывные. Не найдешь друга вернее Акахаты…

— Будь осторожен, Валентин! — засмеялся Иркут, расслышавший эти слова. — Он неспроста в друзья набирается. Сначала убаюкает сказками-обещаниями, а потом — хоп! — и ты подопытный кролик. Я попался когда-то.

— Ах, попался! — насмешливо прищурясь, сказал Акахата. — Жалеешь? Хорошо же, попадешься в другой раз, отомщу: повымету из твоей памяти все каверзные мысли.

— Ты пугаешь, а мне не страшно. Ведь ты добрый.

Они рассмеялись, и стало ясно, что попреки и шутки — лишь для посторонних. Это подтвердил и сам Даниэль Иркут:

— Акахата — замечательный человек. Люблю его. И ты его полюбишь, когда узнаешь поближе. Я многим обязан Акахате. Когда-то пользовался гостеприимством клиники памяти, где он священнодействует. Конечно, экспресс-запоминание очень мучительно: как будто в черепе — пчелиный рой, так простреливает и кусает. Но зато результат… Если ты захочешь поскорее постичь хотя бы главное из того, что знают нынешние люди, ты вспомни об Акахате. Никто лучше Акахаты не поможет тебе.

— Если у моего друга печаль, я готов ее выпить до дна вместо него. Если у меня самого радость, я передам ее моему другу. Но экспресс-запоминание… Обещая, оглядывайся.

— Но ты поможешь?

— Экспресс-запоминание показано не всем… Но я согласен попытаться. Я сделаю все, что в моих силах…

А небо над столицей снова заполыхало. Рождаясь где-то в немыслимой выси, одна за другой падали разноцветные волны. Они освещали всякий раз по-иному небо, и смотровую площадь с деревьями, и одежду и лица людей, а потом рассыпались синими, оранжевыми, зелеными брызгами. Халил попытался поймать на излете одну из этих брызг, но лишь рассмешил окружающих.

Вслед за тем он восторженно протянул руку, закричав:

— Вы полюбуйтесь вот чем!.. Ах, как можно не полюбоваться этим!..

И все (не только Валентин) восхищенно замерли. В переменчивом по цвету пространстве между громадами зданий не просто летал, а ритмично, словно под музыку, двигался, точнее же, играл хоровод «пчелок». Он то кружился возле незримого центра, то взмывал вверх или опускался, то перестраивался в два строго перпендикулярных кольца или собирался в сверкающий гигантский шар, то превращался в две движущиеся навстречу друг другу заздравные чаши. А потом группы «пчелок» разлетелись вниз, вверх, в стороны, и Валентин вдруг почувствовал, что лоб и ладони у него покрылись счастливой испариной: в небе (а ему показалось — во все небо) разметнулась эмблема Страны Советов, его родины — перекрещенные СЕРП и МОЛОТ.

Это вернуло его мысли и чувства не просто и не только к тому чуду, которое перенесло его через столетия в обновленный мир. Он подумал и о потрясении (да, потрясении, хотя и животворном), которое испытал всего несколько часов назад во время всепланетной передачи.

Первый же из выступавших заговорил о нем, о Валентине. Его поздравляли с восстановлением. Вновь и вновь желали счастья. Однако вслед за этим заговорили о научных проблемах, которые были решены во время эксперимента «Анабиоз», о множестве сложных и малопонятных проблем. Вот и началось опять то, чего Валентин больше всего опасался. Он дикарь среди людей нового времени, и они будут, едва кончатся торжества, смотреть на него с тем же изумлением и почти страхом, как Эля во время разговора о Симе. Им не понять и не оправдать его прошлых поступков. А ему недоступны их мысли, а быть может, и чувства. Время, как пропасть, разделило их и его.

Так подумалось Валентину, когда он услышал непонятные речи. Ему было бы и вовсе плохо, если бы не воспоминания о вчерашней встрече с Элей, когда к нему вернулась способность надеяться.

Из-за стола поднялся Акахата.

— Что совершенней: кактус с колючками на оголенном стволе или банан, состоящий из гигантских листьев? — вопросом начал он свою речь. — Мне надо бы поклониться кактусу. Я ученый, а не поэт, пищей для моего ума служат факты, сухие и строгие факты, добытые в экспериментах. Прихотливость фантазии и буйство страстей и чувств — не самые разумные мои помощники. Но сейчас я хотел бы стать поэтом и говорить прежде всего о том, как я счастлив, что рядом со мной улыбается, печалится, дышит молодой сильный человек, который еще недавно был частью ледяной глыбы. Он не просто возвращен к жизни. Он восстановлен. В каждой его клетке произошли, казалось бы, необратимые изменения, и надо было собирать молекулы, как собирает художник-реставратор черепки древней вазы. Восстановление позволило выяснить все условия, при которых организм безболезненно погружается в анабиоз и возвращается к нормальной активной деятельности. В чем-то подтверждены выводы прежних настойчивых исследований, в чем-то очень существенно дополнены или даже опровергнуты. Что ж, путь познания сходен с розой, у которой пышный бутон соседствует с колючими шипами… Я счастлив и тем, что достигнут научный успех, а еще больше тем, что наш новый брат и товарищ, вырванный из рук смерти, — человек беззаветной отваги. Ему не было одиннадцати лет, когда его хотели убить вместе со взрослыми. Через семнадцать лет он во второй раз погиб в тундре. Все это мы установили, расшифровывая его память.

И Валентин понял: вот она — разгадка осведомленности Эли, вот каким образом узнала она о Симе и многом, очень многом, что успел (или хотел) забыть он сам!

— Я не знаток истории, — продолжал Акахата. — Но я уверен: даже в суровом двадцатом веке поведение и поступки нашего друга Валентина Селянина были образцом мужества и самоотверженности. Одним из образцов, если можно так сказать.