Москва 2087 (СИ) - Белолипецкая Алла Страница 19

Эти дети, одноклассники его Наташи — он никогда не думал о них как о людях, равных себе. Вообще — не думал о них, как о людях. Должно быть, многолетняя привычка работать с представителями фауны так сказалась на нем: для него теперь люди перестали отличаться от любых теплокровных животных. Или, быть может, прав был школьный психолог, который когда-то, много лет назад, без обиняков поставил десятилетнему Пете Зуеву диагноз: полное отсутствие эмпатии. Он даже, возможно, указал бы и что-то похуже: назвал бы своего юного пациента социопатом, к примеру. Написал был в его медицинской карте: диссоциальное расстройство личности. Но не решился, должно быть, на такое определение. Всё-таки школа платила ему за то, чтобы он помогал детям решать их психологические проблемы, а не припечатывал бы их всякими неприятными дефинициями.

И теперь Петру Ивановичу оставалось только гадать: а что было бы, если бы с психологами плотно пообщалась в школе его дочь Наташа? Узрели бы в ней мозгоправы признаки тяжелой наследственности? Ответ на это был: скорее всего — да. Ибо чем еще, кроме такой наследственности, можно было объяснить то, что его дочь сотворила сегодня — шестого января 2087 года, в канун Православного Рождества? А еще — объяснить, почему она накануне, посетив своего отца перед его не-казнью, выложила ему всё то, что он потом пытался передать своим не-палачам — в пустой надежде получить от них снисхождение?

Да, это она, его дочь, прознала откуда-то об акции, которая готовилась в хорошо знакомом Петру Ивановичу месте: санатории, находившемся под патронажем корпорации «Перерождение». Впрочем, знаком он был с ним лишь в чисто поверхностном смысле: много раз проезжал на электрокаре мимо его ограды, когда ехал из дому или домой. И с любопытством глядел сквозь кованые прутья высоченной ограды на обширный двор, почти всегда пустовавший. Лишь изредка по нему проходили люди, но по их деловитой, размашиистой походке можно было сделать вывод: это — работники странного заведения, а не его обитатели.

А вчера бывший директор зоопарка так и не понял, для чего Наташа сказала ему:

— Санаторий захватят шестого числа — и все будут думать, что это дело рук «добрых пастырей». Ну, ты знаешь, кто они такие. Хотя — может, кое-кто из пастырей там и вправду будет, тут ни за что поручиться нельзя. И вот, вообрази себе: Максиму Берестову придется либо во всеуслышание заявить, что «Перерождение» не станет внедрять технологию реградации, либо…

Впрочем, сам Петр Иванович при этих словах дочери тут же подумал: «Да ладно, какое-то там либо-либо! Есть еще и третий путь!.. И Берестов будет просто дураком, если по нему не пойдет»

2

Однако теперь Петру Ивановичу было отнюдь не до воспоминаний о беседах с дочерью. Наташка и прежде удивляла его — что правда, то правда! Да и не его одного, надо полагать. И всё же — то, что она сотворила сегодня, его разум отказывался воспринимать.

Должно быть, каким-то образом его дочь получила доступ к тем денежным средствам своего отца, о которых следствие ничего не знало. И не конфисковало их. Все эти следователи решили, должно быть, что бывший директор зоопарка просто профукал кругленькую сумму за минувшие пять лет. А вот Наташа — та знала, каким прижимистым был всегда её отец. Как он трясся над деньгами. И — явно сумела раздобыть пароль к секретному счету Петра Ивановича, открытому в банке одной из оффшорных зон. Только этим Зуев и мог объяснить всё произошедшее — а иначе откуда его юная дочь раздобыла бы столько средств, чтобы подкупить восемь человек сотрудников той клиники?

Когда сегодня в клинике погас свет, они с такой молниеносной быстротой выволокли его из комнаты для экзекуций, что Зуев и пикнуть не успел. А потом на такой же бешеной скорости его протащили по лестнице вниз — в подземный гараж. И только там Петр Иванович уразумел: то, что произошло с ним — это никакое не чудесное спасение, как он решил в первый миг. Даже близко — нет. Думать так — было всё равно, что принять фургон с затемненными окнами, куда его затолкали, за представительский лимузин.

И вот теперь бывший директор зоопарка не мог даже пошевелиться. А в голове его навязчиво крутилась лишь одна мысль: «А ведь мы вместе с Наташкой смотрели тогда тот старый фильм… Раза три или четыре смотрели — она прямо-таки балдела от него… Вот и решила — воплотить всё в реальность».

Фильм, о котором Петр Иванович вспоминал — это была голливудская картина столетней давности: «Молчание ягнят». И неважно, что его воплощение состоялось не где-нибудь на американском Среднем Западе, а в Москве конца двадцать первого века — посреди предрождественской суеты, среди праздничной многоцветной иллюминации, которую даже окна фургона почти не делали менее яркой. Бывший директор зоопарка играл в этом воплощении совершенно конкретную роль, но внутренне ощущал себя так, как если бы стал совсем другим персонажем блокбастера — одним из тех, кто попался в лапы Баффало Биллу. И неважно, что тот маньяк охотился исключительно на женщин. Дикий страх окатывал Петра Ивановича, словно лавина из мельчайших иголок. Ему казалось — каждая частичка его естества содрогается при мысли о том, что уготовила ему дочь.

Однако физическая усталость и душевная растерзанность всё же брали свое. И даже в той адски неудобной позиции, в какой он находился, Петр Иванович ухитрялся несколько раз задремывать. А тряский фургон, в котором его везли, только способствовал этому — укачивал его. Он то засыпал, едва успев смежить веки, то просыпался — и начинал косить глазами в сторону тонированного окошка фургона — повернуть голову в ту сторону он при всем желании не мог. Но окончательно разбудил его какой-то непонятный звук: металлический, протяжный и крайне неприятный. Когда Зуев его услышал, фургон уже не ехал — стоял на месте. То ли прибыл в пункт назначения, то ли водитель дожидался чего-то или кого-то.

Петру Ивановичу показалось, что кто-то медленно поворачивает ворот, на ржавой цепи вытягивая из колодца полное ведро воды. Зуеву такой звук был хорошо знаком, поскольку во дворе своего дома в Егорьевском уезде он, экзотики ради, такой колодец сохранил. И даже не стал его реставрировать — чтобы не пострадала аутентичность объекта. Однако никаких колодцев рядом с фургоном, уж конечно, не было — откуда им было бы взяться в Москве?

Между тем звук не утихал, и от него у Петра Ивановича начали ныть все зубы. Снова скосив глаза, он попытался что-нибудь разглядеть за окошком. Но понял только, что скрипит и визжит нечто, находящееся вблизи от фургона — метрах в трех-четырех справа от него. И Зуев всё еще гадал, чем отвратительный звук является, когда скрип внезапно оборвался. И почти тотчас раздался резкий свист, а за ним — громкий хлопок.

Воображение Петра Ивановича, до этого рисовавшее ему ворот колодца, тут же предложило свою трактовку: этот ворот упустили, так что полное ведро, разматывая цепь, ринулось вниз и тяжело, словно его наполняли камни, плюхнулось в воду.

Впрочем, все эти образы мгновенно перестали волновать бывшего директора зоопарка. Слишком уж напугало его то, что он увидел. Петр Иванович дернулся всем телом и попытался просунуть голову между прутьев клетки-забрала, которую на него надели. Но сделать это ему, конечно же, не удалось; он только лоб себе поцарапал.

Зрелище, представшее его взору в сумерках, было мутноватым: света внутри фургона никто не включал. Но и при таком освещении бывший директор зоопарка увидел достаточно. Никакого ведра никто, конечно же, в колодец не ронял — это открылась, откатившись вбок, дверца фургона. А потом её резко захлопнули.

Струи прохладного воздуха, которые проникли в салон фургона вместе с вошедшим человеком, несли с собой запахи сырости, плесени, застарелой гнили и — машинного масла. Последний аромат был самым слабым, однако отчетливо выделялся из общего «букета». Зуеву показалось даже, что он улавливает также и другой запах: тот, каким веет от ржавого металла, этим самым маслом обильно политого. И почему-то именно это обстоятельство более всего Петра Ивановича ужаснуло. Но более всего ужаснуло другое — то, кем был возникший в салоне человек.