Светлана Ягупова - Феникс Страница 19

— Наконец-то! — обрадовался Юк. — Где ты так долго пропадала?

Айка рассказала о происшествии на площади. Юк грустно выслушал ее и объяснил, что она видела казнь человека, который осмелился писать стихи.

— Как? — не поняла она. — За что?..

— Стихи разрешено писать определенной группе людей на определенные темы, пусть это даже не очень хорошо у них получается. Остальные призваны заниматься полезным трудом. Но каждый раз находится смельчак, к которому приходит вдохновение в то время, когда он должен работать на заводе или в бухгалтерии, водить машину или строить дом. Так что, если и у меня однажды выйдут из-под пера стихи, мне тоже не миновать этой участи, — закончил он. Правда, пишущих стихи детей не казнят, а помещают на исправление в специальные учреждения.

— Но я не понимаю, чем страшны поэты?

— О, сочинители стихов — у нас их зовут стихарями — считаются самыми опасными людьми, потому что мыслят и чувствуют нестандартно, стихийно. По натуре это бунтовщики, а кому хочется иметь взрывателей порядка? Те стихи, что в наших книжках, — только прославляют, но ни одно из них не разоблачает, не восхищает и не переделывает мир в лучшую сторону,

И тут Айка допустила оплошность, о которой позже не раз сожалела. Она стала читать Юку стихи своих любимых поэтов.

— Вот чудная, сама с собой разговаривает, — прервал ее общение с маленьким альфантцем чей-то голос.

Она открыла глаза и увидела перед собой лицо того парня, с которым познакомилась недавно в море. Окончательно придя в себя, легла на живот, уткнулась в книгу. Это был роман о каких-то глупых отношениях между стареющими супругами, которые тем только и занимались, что постоянно изменяли друг другу. Парень отшвырнул в сторону ласты с маской и растянулся рядом.

— Ты чего такая, а? — спросил он, вытирая ладонью мокрое лицо.

— Какая? — Она искоса взглянула на него через плечо.

— Сердитая. Невеселая.

— Веселых не там ищешь…

— Ты… — Он запнулся, кивнув на коляску, — прости. Я тогда и впрямь подумал, что придуриваешься. В воде ты не похожа на больную.

— А я не больная, — вскрикнула она. — Просто не хожу. С самого рождения.

— Значит, и есть больная.

— Но у меня ничего не болит, — сказала она раздраженно.

Он улыбнулся.

— Вот чудачка. Это ведь не обязательно. У меня вон палец на ноге болит вчера о стекло в море поранил. Но это не значит, что я больной, а вот ты больная.

— Господи, — вскипела она, — какой ты бестактный. Он согласно кивнул:

— Возможно. Потому что я босяк. Во всяком случае, бывший.

— Как? — не поняла она. — Объясни.

— Босяк — это тот, кто ночует под открытым небом, питается чем придется.

— Понятно, — кивнула она. — Так называли когда-то хиппарей. А ты был в армии?

— Мне еще нет восемнадцати. Через три месяца исполнится. Попрошусь на третий медицинский фронт.

— Вряд ли у тебя спросят. Слушай, а как ты стал босяком? — Она с откровенным любопытством рассматривала его. Черные настороженные глаза раскосо щурились, беззастенчиво уставясь на Айку. Чуть широковатый нос. Полные яркие губы.

— У меня родители погибли в Алма-Ате, когда мне было десять лет. Жил у тетки, а ей не до меня, сама была молодой. На ночь выпроваживала к своей подруге. А подрос, все надоело, познакомился с ребятами, такими же неприкаянными, как и я, сбежал, скитался по городам. Путешествовал.

— За какие шиши?

— Вот именно. Промышлял чем придется.

— Ужас.

— Что, испугалась?

— Любопытно. Но и не совсем приятно.

— Чистоплюйка, — грубовато сказал он. — Может, мне тоже приятней заигрывать совсем с другими девочками, а не… — Он смолк, глаза его испуганно сверкнули.

— Что же ты, заканчивай, — усмехнулась она.

— Дура.

Он встал и уже было нагнулся за ластами, но, досадливо крякнув, опять плюхнулся в песок.

— Я пришел сюда вовсе не за тем, чтобы ссориться с тобой, — мрачно сказал он. — Я пришел спросить, почему ты загораешь одна, а не со своими?

— Я тебе что, мешаю?

— Отчего же, пляж не мой. Но ведь скучно.

— А мне нравится здесь. По крайней мере, тут можно думать.

— О чем же ты думаешь?

— О разном.

— Например? У меня под солнцем голова трещит, а ты думаешь.

— Скорее всего, она у тебя трещит и в тени, коль не отказался от бродяжничества.

— Скажешь, неинтересно? Ого-го, еще как!

— Так можно и в тюрьму угодить.

— Я уже побывал в исправительном интернате.

— Ну? — Айка опешила.

— Думаешь, конченый?

— Этого никто и не говорит.

— Да, но ты так посмотрела… Я ведь давно оставил всякую дуристику. А сюда прибыл потому, что здесь легко подработать без всяких записей в трудкнижке.

— А что записи?

— Да не могу долго на одном месте. Так уж устроен. Должны ведь учитывать и эту особенность человека, создавать летучие бригады: нынче здесь, завтра там. А что ты читаешь? Небось, о любви? Я о любви не люблю.

— Тебе разве никто не нравился?

— Почему же, нравились несколько марух.

— Кто-кто?

— Ну, девчонки. Одна соседка нравилась, клевая была: ресницы — во! талия, что надо. Фирму только и носила. Пригласил в дискотеку, соврала, что не танцует, сама же через минуту пошла с одним фрайером. Ну я ему и расписал морду. Заодно влепил и ей. Потому и загудел в интернат. А ты о любви. — Он взял в ладони песок, пропустил сквозь пальцы. Сказал протяжно: — Все это лажа, если вдуматься. Слушай, хочешь мороженое?

— Хочу. Но нет с собой денег.

— Я мигом.

Он вскочил и исчез за кустами. Через несколько минут вернулся с двумя порциями эскимо. Айка развернула фольгу, с удовольствием отколупнула зубами холодную шоколадную корочку.

— А где ты взял мороженое? У тебя ведь тоже не было денег?

— А свистнул, — сказал он невозмутимо.

— Как?

— Очень просто. Тетка отвернулась, я и слямзил парочку.

Эскимо полетело в кусты.

— Дура, ну и дура, — с досадой сказал он. — Я ведь пошутил. Мне в магазине дали, где я подрабатываю грузчиком — это рядом. Они всегда меня угощают. — Он сердито сунул ей свою порцию.

— Правда? — недоверчиво спросила она.

— Ты теперь всегда не будешь верить мне?

— Что значит «всегда»?

— "Всегда", потому что я хочу с тобой дружить. Ты мне нравишься, — просто сказал он. — Ты здорово плаваешь и ныряешь, совсем как мальчишка. И вообще ты не как все.

— Ну, разумеется, — протянула она, облизывая эскимо.

— Не потому, что не ходишь, а вообще. Я не могу это объяснить, я это чувствую.