Геннадий Емельянов - Истины на камне Страница 19

Я позвал танкетку и велел выстрелить лазерной пушкой по маковице. Пушка ударила издали, из-за рощицы, и маковица повалилась, словно цветок, срезанный ножом, она повалилась, рассыпая лепестки со скрежетом железа.

- Он может сейчас же сделать большую дыру, и в ту дыру провалится наша деревня! - -закричал Скала. - И в ту дыру вам суждено, глупые, падать вечно.

Демонстрация силы, как я и предполагал, подействовала незамедлительно; листья начали подниматься и я увидел столбы, вкопанные глубоко и соединенные вверху толстыми жердями. На поперечные жерди и привязывались листья, составляющие нечто вроде лат, какие надевали когда-то рыцари на нашей старой и доброй Земле. За первым рядом столбов была еще стена, закрытая наглухо. В просвете же, открытом перед нами, не наблюдалось ни одной живой души. Я дал знак Скале, чтобы он оставался на месте, сам же осторожно шагнул вперед. Встретили меня копья, они летели густо и со свистом. Я увернулся от смерти играючи, но Скала сзади застонал, и тело его слышно стукнулось об утоптанную дорогу.

- Голова, займись братом моим!

- Тебе грозит опасность, Ло!

- Займись братом, говорю!

- Есть!

Мне нельзя было оглядываться, я успел скатить со столбов жердь и, ослепленный яростью, рванул в полутьму круглого коридора, сминая по пути теплые и твердые тела. Оборона была прорвана, она рассыпалась с нестройными криками, распалась. Я не убивал, просто валил все, что попадалось на пути, с неистовостью носорога. Наступила полная тьма, я не останавливался, потому что останавливаться было уже нельзя. Я кричал исступленно:

- Индейцы твердолобые! Не хотите мира, получайте войну!

Меня давило отчаяние; я понял, как дорог сердцу моему лукавый ребенок, брат мой Скала. "Неужели они погубили его?" В коридоре слева обозначился просвет, последние метры были преодолены с бешеной скоростью, в грудь ощутимо бился ветер с запахами раздолья. Несколько позже я догадался, что сделал круг по внешнему обводу городища и вернулся туда, откуда начал свою бестолковую атаку.

Скала лежал на бугорке неподалеку от главного входа; когда я нагнулся над ним, он вяло открыл глаза - влажные и затуманенные болью.

- Что с тобой, друг?

- Переверни меня на живот, Хозяин.

На спине парня, ниже правой лопатки, кровоточила рваная рана: он все-таки успел увернуться, и копье ударило вскользь. Это не смертельно, слава судьбе! Я взял раненого на руки и побежал к танкетке.

3

К вечеру брат мой запел песни. Он ел абрикосовое варенье, выплевывал косточки в горсть и блаженно жмурился. Абрикосовое варенье принесла на космодром любимая мною женщина. Она не печалилась, когда мы расставались, она смеялась. Ей представлялось, что лечу я ненадолго, и, потом, она не имела понятия, как нам быть дальше. Я забавлял ее поначалу, потом же наскучил по той причине, что был однообразен в своем упрямстве.

- Ты станешь вспоминать обо мне? - спросил я. Она не умела лгать и рассеянно пожала плечами:

- Наверно... Ты вернешься, и я сварю тебе абрикосовое варенье. Ты же так его любишь!

Я его ненавижу - слишком оно сладко.

Космодром был затоплен людьми. Сплошь лица, они белели, чернели, желтели над бетонным полем, как плоды, как обильный урожай моей Земли. Было много цветов, но не было радости; над всеми довлела мысль, что встреча, если она состоится, будет только через века. Может статься, эта встреча будет уже на другом поле. Многое не суждено нам знать и предвидеть.

Я сказал женщине:

- Прощай, Наташа.

- Прощай, Логвин.

- Я жду напутствия.

- Сделайся таким, как все, и заживешь счастливо, Логвин.

- Попробую...

Мы присели перед дальней дорогой на столбик ограждения, сквозь который была продета черная цепь. Столбы и цепи через все необъятное поле. Это граница, и через нее посторонним ступать запрещено. Корабль стоял далеко, у самой черты горизонта, и отсюда, охваченный радугой, светился лишь его острый нос с оранжевым отливом. Я думал о том, что никогда больше не увижу ее, что я умираю, но умираю, обремененный памятью, и память та пойдет за мной по пятам, во мне станут жить два существа, резко разделенные, как это взлетное поле, черной цепью. Старая, земная память ничем уже не пополнится с той самой минуты, когда корабль с жалобным ревом оторвется от бетона и унесет меня в другой мир где начнется другая память, новая.

Мы присели перед дорогой, и у нас недостало слов сказать самое заветное.

- Прощай, Наташа! Прощай, Земля. ...Я лежу в танкетке, уставясь в макушку прозрачного купола, и меня терзают недобрые мысли.

- Скала, как ты думаешь, многих я там покалечил?

- Где?

- В твоей деревне?

- Я не видел.

Брат мой доедает третью банку варенья и поет. "Лингвист" переводит; "Я сказал ему; "Человек, у тебя есть дочь. Разреши, я приду к ней темной ночью, и мы поладим. Ты говоришь, я ничего не умею делать? Правильно, я ничего не умею делать. Предки Мои копали землю и выращивали вкусные корни, но поля наши отобрали стрекотухи. Я молод и всем подчинен. Один день меня посылают собирать хворост для костра, другой день я собираю жерди для ограды, третий - таскаю на плечах слабых и старых. Меня пинают все, кому не лень. Но я умею, отец, то, чего не умеешь ты; я могу делать детей в большом количестве. Пусти к своей дочери ночью, и ты убедишься, что я не вру. Не пустишь? Тогда спи крепко, я найду твою дочь в темноте, потому что она мне нравится. Я найду, ее, если ты будешь крепко спать..." С этим парнем не соскучишься!

- Скала, какие наши планы?

- Ты не печалься, Хозяин, они явятся сами, чтобы просить тебя о мире.

- Кто явится?

- Старики. Не верится что-то.

- Я могу съесть все ягоды, брат?

- Ешь на здоровье, только не лопни.

- Я не умею лопаться. Ты успокойся, сейчас Скала сбегает за соком черного дерева - сок помогает убрать печаль.

...Опять я пил странный напиток, глотал холодную мякоть, впадая в забытье. И видел снова огромную сосулину, внутри которой мельтешили острые, блики, видел женщину в проеме окна, протягивающую руку навстречу мне. Глаза ее, голубые, зовущие, спрашивали: "Почему душа твоя туманится?" - "Я жесток и не умен". "Она ответила:

"Терпи, страдай, да снизойдет к тебе покой".

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Три дня мы прожили в тишине.

Мы были у черного дерева, и я изладил Скале лук, подзапасся на всякий случай стрелами. Я был разбит, вял и задавлен переживаниями, мне все чудилось, будто со стороны деревни доносятся стенация раненых, плач женщин и детей. Скала, брат мой, стрелял из лука по мишеням, и всякий раз, когда попадал в цель, всплясывал, бил себя кулаком в грудь и требовал громкой похвалы. Я гладил его по голове;

- Ты великий воин!

- Я великий, конечно, но никогда не стану таким, как ты.