Рэй Брэдбери - Желание Страница 2

Я прикоснулся к воротам.

Что было здесь? Лишь плоский камень с именем и надписью "Родился в 1888, умер в 1957", надписью, которую было трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.

Я отнял руку от железной калитки и повернулся. И в это же мгновение судорожно вздохнул. Из горла вырвался крик.

Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.

Почудилось ли мне там слабое дыхание? Сдавленный крик?

Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?

Я судорожно ухватился за калитку и уставился в темноту перед собой.

Да, вон там! Очень слабый след, словно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг, и я потерял бы его навсегда!

Я завопил, побежал, подпрыгнул.

Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и упал на другой стороне с криком, вырвавшимся изо рта. Помчался к будке привратника.

Там в тени, спрятавшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и сцепленными на груди руками.

Я посмотрел на него дикими глазами. Рванулся вперед, чтобы рассмотреть.

Я не знал этого человека.

Он был стар. Очень, очень стар.

Должно быть, от отчаяния, я застонал.

Потому что старик поднял дрожащие веки.

И его глаза, смотрящие на меня, заставили меня крикнуть:

- Отец!

Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.

А голос Чарли, далеко в заснеженном городе, все умолял: "Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись".

Стоявший передо мной человек не знал меня.

Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные, но знакомые глаза метались по мне. "Кто это?" - читалось в них.

Затем изо рта его вырвался ответ:

- ...ом! ...ом!

Он не мог выговорить "т".

Но он произнес мое имя.

Словно человек, стоящий на краю обрыва в страхе, что земля может снова обрушиться и поглотить его, он вздрогнул и ухватился за меня.

- ...ом!

Я крепко сжал его. Он не упадет.

Сцепившись в объятиях и неспособные сделать ни шагу, мы стояли и медленно раскачивались, двое, ставшие одним, среди бушующей метели.

"Том, о, Том" - снова и снова со стоном произносил он.

Отец, дорогой, думал я, и произносил вслух.

Старик напрягся, потому что за моим плечом он, должно быть, впервые как следует разглядел могилы, безмолвные поля смерти. Он резко вдохнул, словно крикнув: "Где мы?"

И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря "Нет".

Он повернулся ко сне, словно ожидая ответа, какой-то охраны его прав, защитника, который мог бы сказать "нет" вместе с ним. Но в моих глазах была холодная правда.

Теперь мы оба посмотрели на неясную дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где он был похоронен много лет назад.

Нет, нет, нет, нет, н_е_т!

Слова вылетали из его рта.

Но он не мог произнести "н".

И получилось извержение: "...ет ...ет ...ет ...ет!"

Отчаянный, надломленный крик.

И затем еще один вопрос отразился на его лице.

- Я знал это место. Но п_о_ч_е_м_у я здесь?

Он сжал меня руками. Посмотрел на свою впалую грудь.

Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них - память.

Он вспомнил.

И начал расслабляться. Вспомнил, как трепетало его тело, замерло его сердце, захлопнулась дверь в вечную ночь.

Он стоял в моих руках очень прямо. В его глазах отражались мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:

- К_т_о сделал это со мной?

Он поднял глаза. Его взгляд уперся в меня.

- Ты? - спрашивал он.

Да, подумал я. Я захотел, чтобы ты был жив сегодня ночью.

"Ты!" - закричали его лицо и тело.

И затем, вполголоса, последний вопрос.

- Зачем?

Теперь настала моя очередь замереть в раздумьи.

В самом деле, зачем я это сделал?

Как только могло прийти в мою голову желание этой ужасной, душераздирающей встречи?

Что следовало бы мне сейчас сделать для этого человека, незнакомца, этого старого, потрясенного, напуганного ребенка? Зачем я обнадежил его лишь для того, чтобы послать его обратно в землю, в могилу, к беспробудным снам?

Приходила ли мне в голову мысль о последствиях? Нет. Голый порыв вырвал меня из дома и забросил на это поле мертвецов как камень на поляну. Зачем? Зачем?

Мой отец, этот старик, стоял теперь, дрожа, в снегу, и ждал моего безжалостного ответа.

Снова став ребенком, я не мог выдавить из себя ни слова. Часть меня знала ту правду, которую я не мог сказать. Неразговорчивый с ним при жизни, я стал еще более нем рядом с этой проснувшейся смертью.

Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но не могла прорваться к языку и сорваться с него. Мои крики застыли внутри меня.

Время шло. Этот час скоро пройдет. Я теряю возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, когда он был теплый и ходил по земле много лет назад.

Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.

"Зачем?" - спрашивали глаза моего отца, - "зачем ты привел меня сюда? "

- Я... - и тут я остановился.

Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.

Это был и его шанс, е_г_о последний час, чтобы сказать то, что он хотел сказать мне, когда мне было двадцать или четырнадцать, или двадцать шесть. Неважно, если я онемел. Здесь, среди падающего снега, он мог найти покой и уйти своим путем.

Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Лишь дух его внутри истлевшей плоти мог агонизировать и задыхаться. Он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.

- Что? - выдавил я.

Он крепко ухватился за меня и попытался удержать свои глаза открытыми. ему хотелось спать, но сначала его рот открылся и прошептал снова и снова:

- ...я... лю... яяяя!

Он замолк, задрожал, напрягся и попытался крикнуть снова:

- ...я... блю... тебя!

- Отец! - крикнул я. - Дай мне сказать это _з_а_ т_е_б_я!

Он замер и стал ждать.

- Ты пытался сказать "я... люблю... тебя?"

- Д-а-а-а! - крикнул он. И, наконец, у него очень ясно вырвалось: Да! Да!

- Папа, - сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. - Папа, милый, я люблю _т_е_б_я.

Мы обнялись. И стояли.

Я плакал.

И увидел, как из какого-то невозможного колодца внутри его ужасной плоти выдавилось несколько слезинок, и, задрожав, заблестели на его веках.

Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.