Филип Фармер - Дейр Страница 2

Однако это дается мне в основном за счет сна, — закончил он. — Приходится работать по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Но ничего не жаль ради славы и благоденствия Госуцерквства.

Последняя фраза была не лишней. Если этот малый — аззит или аззитский тихарек, он не сможет стукнуть, что Хэл что-то заначивает от Госуцерквства. Не похоже было, что он там на плюс полставки, но подстраховка делу не помеха.

Над входом в отсек замигала красная лампа-вспышка, и механический голос приказал пассажирам пристегнуть ремни. Еще десять секунд, и рейсовик начал сбрасывать скорость; еще минута, и он макнулся в атмосферу, пошел падать по тысяче метров в минуту — эту цифру Хэл краем уха где-то слышал. Теперь, когда они были все ближе к земле, Хэлу стало видно, что Сигмен-сити (он назывался Монреаль, пока десять лет назад туда не перенесли столицу Союза ВВЗ с Исландии, из Рейка) не был сплошным заревом. Там и сям проглядывали темные пятна, вероятно, парковые насаждения, сбоку вилась тонкая лента реки Пророка (прежней реки Святого Лаврентия). Сделались различимы полукилометровой высоты пали Сигмен-сити; в каждом таком пали обитало с добрую сотню тысяч особей, а таких пали в самом городе насчитывалось не менее трехсот.

Посреди столицы обозначился квадрат, занятый деревьями и казенными зданиями на полсотни этажей, не больше. То был столичный университет, где работал Хэл.

Но жил Хэл Ярроу в близлежащем пали, и, выбравшись из рейсовика, он толкнулся на дорожку, катящуюся именно туда. И, как удар, ощутил то, чего не замечал прежде. Пока не побывал в заповеднике Гудзонова залива. Толпу, плотно сбитую, наседающую, готовую сбить с ног, дурно пахнущее месиво из людей.

Месиво зажало его, не желая видеть в нем нечто большее, чем еще одно тело, еще одну безликую особь, скоропереходящую помеху на пути к назначению.

— Сигмен великий! — пробормотал он. — Оглохнуть бы мне, ослепнуть, отупеть! Не знать бы! Ведь я же их всех ненавижу!

Бросило в жар от срама и чувства вины. Он осторожно зыркнул на лица тех, кто оказался поблизости: не замечены ли ненависть, вина и раскаяние у него на лице? Не замечены, не могли быть замечены. В давке он был просто еще один такой же, разве что требующий чуть больше сдержанности при оттирании, поскольку спец. Но и то не здесь, не на дорожке, не на самом стрежне потока плоти. Здесь он был просто еще одна упаковка: кровь да кости, скрепленные на жилах и обернутые кожей. Такой же, как все, а стало быть, никто.

Потрясенный этим внезапным открытием, Хэл шагнул с дорожки. Хотелось убраться с глаз долой, а то тянуло упасть на колени и оправдываться. Или бить, бить, бить.

В нескольких шагах от дорожки над ним навис пластиковый козырек-губище пали № 30 “Университетское жилтоварищество”. В этой пасти было не легче, хотя порыв оправдываться быстро сплыл. Пропал резон кому-то знать, с чего он вдруг так завелся. Никто не заметил того, что было так ясно написано у него на лице, выдающее с головой.

“Что за чушь в голову лезет! — выговорил он себе и прикусил губу. — Те, на дорожке, наверняка ничего такого не подумали. Кроме калек по этой части, испытавших на себе. А кто они такие, эти калеки, чтобы на меня пальцем тыкать?”

Теперь он был среди своих, среди мужчин и женщин, одетых в пластиковые в клеточку балахоны спецов с эмблемой в виде крылатой пяты на груди слева. Единственная разница между мужчинами и женщинами была та, что женщины носили балахоны до полу поверх брюк, сетки на волосах, а некоторые — чадру. Чадра попадалась не так уж редко, но явно выходила из обращения. Этот обычай блюли женщины постарше или молодые почитательницы старины. Когда-то бывшая в почете, чадра стала признаком старомодности. Хотя по правдомету время от времени возносили ей хвалы и оплакивали ее закат.

Хэл перемолвился кое с кем на ходу, но в долгие разговоры не встревал. Еще издали он приметил доктора Ольвегссена, декана своего факультета. Приостановился: а вдруг Ольвегссен пожелает поговорить с ним. Но приостановился лишь потому, что доктор был здесь единственным, кто мог сделать Хэлу замечание за непочтительность.

Однако Ольвегссен явно не был настроен на беседы, он кивнул Хэлу, буркнул “алоха” и прошел мимо. Старикан так и не отвык от словечек времен своей молодости.

Ярроу вздохнул с облегчением. Прежде думалось, он с жаром бросится рассказывать о своем визите к франкоязычным туземцам в заповедник, но вот вернулся, и как-то вовсе расхотелось. Потом. Может, завтра. Но не нынче.

Остановился у лифта. Дежурный в один взгляд определял, кому из ожидающих проходить без очереди. Когда дверцы лифта раздвинулись, дежурный кивнул Хэлу и сказал:

— Авва, проходите первым.

— Благослови вас Сигмен, — ответил Хэл. Вошел в лифт и стал к стеночке у дверец, дожидаясь, пока в порядке очередности опознают и пропустят остальных.

Долго ждать не пришлось, дежурный работал здесь давно и почти всех знал в лицо. Тем не менее порядок есть порядок. И то кого-то повышают по службе, то кого-то понижают. Если дежурный ошибется и не учтет какой-нибудь из этих перемен, вмиг заложат. И долой. Раз он столько лет держится, значит, человек на месте.

В лифт набилось сорок особей, дежурный щелкнул кастаньетами, дверцы закрылись. Лифт взял с места так, что у всех коленки подогнулись. Все быстрей, все быстрей. Одно слово, экспресс. На тридцатом этаже первая остановка, дверцы открылись, но не вышел никто. Оптический датчик сработал, закрыл дверцы, и лифт продолжил подъем.

Никто не выходил еще три остановки. На четвертой вышла половина народу. Хэл глубоко перевел дух: если толпа на улице и в цокольном этаже была просто толпа, то здесь, в лифте, поберегись — размажет по стенке. Еще десяток этажей все в том же молчании, каждый и каждая на вид поглощены тем, что излагают по правдомету с потолка. Наконец дверцы открылись на этаже Хэла.

Коридор был пять метров в ширину, в это время дня просторно. “И надо же — ни души!” — обрадовался Хэл. Откажись он пару минут поболтать с кем-нибудь из соседей, это нашли бы странным. Пошел бы слух, а раз слух, значит нервотрепка и, по меньшей мере, объяснение с АХ’ом этажа. Прочувствованная беседа, чтение вслух, и один Впередник знает, что еще.

Прошел сотню метров. Завидел дверь своей пука и замер, как вкопанный.

Сердце вдруг замолотило, руки затряслись. Был порыв развернуться и — обратно в лифт.

А это, сказал он себе, поведение предавшегося антиистиннизму. Подобное недозволительно.

И до прихода Мэри остается еще более четверти часа.

Толкнул незапертую дверь (на этажах спецов — никаких запоров, уж это ясно!) И вошел. Стены тускло засветились и через десять секунд раскочегарились на есю катушку. А заодно с ними и трехмерка во всю стену напротив двери и актерские вопли оттуда. Аж подскочил. “Сигмен великий!” — процедил сквозь зубы и по-быстрому вырубил трехмерку. Так и знал, что Мэри оставит трехмерку на взводе, чтобы врубилось, чуть он в дверь. Тысячу раз ей было говорено, что он этого не выносит, так что забывчивость тут ни при чем. Значит, хоть с умом, хоть без ума, а сделано нарочно.