Роберт Силверберг - Пассажиры Страница 2

Негритяночку отпускают, и она валится, как мешок, вся дрожа. Потом вскакивает и убегает. Другая девочка закусывает длинную прядь блестящих волос и начинает ее жевать.

Понемногу приходит в себя. Она словно одурманена.

Я отвожу взгляд. Не принято смотреть, как приходит в себя товарищ по несчастью. Такова мораль оседланных: в эти мрачные дни у нашего племени пояилось много новых обычаев.

Я прибавляю шагу.

А куда я так тороплюсь? Уже пройдено больше мили.

Я словно движусь к ней цели, будто мой Пассажир все еще прячется в моем черепе, понукая меня. Но я знаю, что это не так. По крайней мере в этот момент я свободен.

А как в этом убедиться?

"Когито эрго сум" больше не подходит. Мы продолжаем думать даже когда нас седлают, и продолжаем жить в тихом отчаянии, не в силах остановить себя на пути к неизвестно какой мерзости, неизвестно насколько разрушительной...

Я уверен, что могу отличить, когда несу Пассажира и когда свободен. А может быть, и нет. Может, мне достался особенно дьявольский Пассажир, который меня вообще не оставляет, а просто забирается на время куда-то в мозжечок, даря мне иллюзию свободы и в то же время потихонечку направляя меня к неведомой цели.

Было ли у нас что-то большее, чем иллюзия свободы?

Но это тревожная мысль, что я могу быть оседлан и не знать этого. Меня прошибает пот, и совсем не от ходьбы.

Стоп. Остановись на этом. Зачем тебе идти дальше? Ты на Сорок второй стрит. Вот библиотека. Тебя никто не толкает дальше. Подожди, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.

Я сажусь на холодный камень и говорю себе, что решил это сам.

Так ли? Старая проблема - свободная воля против предопределенности, переведенная в гнуснейшую из форм.

Детерминизм больше не философская абстракция: это холодные чужие щупальца, проникающие сквозь черепные швы.

Пассажиры появились три года назад. С тех пор меня захватывали пять раз. Наш мир стал абсолютно другим. Но мы приспособились даже к этому. Мы приспособились. У нас новая мораль. Жизнь продолжается. Правительство правит, законодатели заседают, биржа ведет обычные операции, а мы находим способы компенсировать наши потери. Это единственный способ. А что еще мы можем сделать? Оплакивать поражение? Перед нами противник, с которым воевать нельзя; лучшее, что мы можем - сопротивляться терпением.

Вот мы и терпим.

Каменные ступени холодны. Мало кто в декабре так сидит.

Я говорю себе, что отшагал столько по собственному желанию, что остановился по собственному желанию, что сейчас в моем мозгу нет никакого Пассажира. Может быть. Вполне возможно. Не могу себе позволить поверить, что я несвободен.

Может ли быть, думаю я, чтобы Пассажир еще и закодировал меня - дойти сюда, остановиться здесь? Это тоже возможно.

Оглядываюсь на других, кто стоит или идет по ступеням библиотеки.

Старик, пустые глаза, сидит на сложенной газете. Мальчик лет тринадцати с раздувающимися ноздрями. Толстая женщина. Неужели они все захвачены? Похоже, вокруг меня сегодня просто роятся Пассажиры. Чем больше я смотрю на оседланных, тем прочнее убеждаюсь, что я, по крайней мере сейчас, свободен. Последний раз между захватами у меня было три месяца свободы. Говорят, что некоторых вообще не отпускают. Их тела просто нарасхват, и им достаются лишь обрывки свободы - день, неделя, час. Нам никогда не удавалось определить, сколько Пассажиров расположилось в нашем мире. Миллион? Или пять? Кто скажет...

Серое небо роняет снег. Центральный говорил, что вероятность осадков мала. Что они, в это утро и Компьютер оседлали?

Я вижу девушку.

Она сидит по диагонали от меня, ступенек на пять выше, сотней футов дальше; черная юбка, поднявшаяся на коленях, открывает очень красивые ноги. Она молода. У нее каштановые волосы глубокого, насыщенного оттенка. Глаза светлые: на таком расстоянии мне трудно различить цвет. Одета просто. Ей меньше тридцати. На ней темно-зеленое пальто, а помада пурпурная. Губы полные, тонкий нос с легкой горбинкой, глаза умело накрашены.

Я знаю ее.

Я провел три прошлых ночи в своей комнате с нею. Она; та самая. Захваченная, она пришла ко мне; захваченный, я спал с нею. В этом я уверен. Завеса в памяти приокрылась, я вижу ее стройное тело нагим на моей постели.

Как же я могу это помнить?

Слишком сильно, чтобы быть иллюзией. Ясно, что мне позволено помнить это по неизвестным мне причинам. Я помню и больше. Я помню, как она тихо постанывала от наслаждения. Я знаю, что мое тело не предало меня в эти три ночи, и я не обманул ее желанья.

И даже больше. Воспоминания о плывущей музыке; запах юности от ее волос; шелест зимних деревьев. Каким-то образом она вернула мне время невинности, пору, когда я был молод, а девушки загадочны, пору вечеринок, танцев, тепла и тайн.

Теперь меня тянет к ней.

Для таких вещей тоже есть этикет. Дурным вкусом считается приставать к тем, кто встречался тебе захваченным. Это не дает никаких преимуществ: незнакомец есть незнакомец, что бы вы ни проделывали и чего бы ни говорили во время вашего принудительного соединения...

И все равно меня тянет к ней.

Зачем осквернять табу? Зачем нарушать этикет? Прежде я так не делал. Я имел предрассудки.

Но сейчас я встаю и иду по ступени, на которой сидел, пока не оказываюсь напротив нее; поднимаю взгляд, и она бессознательно сдвигает лодыжки и подгибает ноги, словно почувствовав нескромность позы. По этому жесту я различаю, что и она сейчас свободна. Наши взгляды встречаются. У нее ярко-зеленые глаза. Она красива, и я снова шарю в памяти в поисках других деталей.

Я поднимаюсь по ступенькам, пока не встаю прямо перед нею.

- Здравствуйте, - говорю я.

Она равнодушно оглядывается. Она явно не узнала меня.

Глаза у нее затуманенные, как бывает у тех, кого только что выпустил Пассажир. Поджав губы, она смотрит на меня, взглядом удерживая на расстоянии.

- Здравствуйте, - отвечает она сухо. - Не думаю, что знаю вас.

- Нет. Вы - нет. Но у меня чувство, что вам сейчас не хочется быть одной. И мне тоже. - Я стараюсь всем своим видом убедить ее, что намерения у меня добрые. - Какой снег... Можно отыскать место и потеплее. Мне хотелось бы поговорить с вами.

- О чем?

- Пойдемте куда-нибудь, и я вам скажу. Меня зовут Чарлз Рот.

- Хелен Мартин.

Она поднимается. Пока еще она не оставляет своей холодной отстраненности; она подозрительна, ей неловко. Но по крайней мере она готова идти со мной. Хороший признак.

- Сейчас не слишком рано для крепких напитков? - спрашиваю я.

- Не знаю. Я вообще не знаю, который час.

- Еще нет двенадцати, - Все равно, давайте выпьем, - говорит она, и мы улыбаемся.