Жюль Верн - Идеальный город Страница 2

Но это еще не всё! Бульвары в тот день полили в надлежащее время — ни раньше ни позже, — в связи с чем в часы наибольшего наплыва гуляющих ни пыль не поднималась, ни вода не разливалась лужицами. Поперечные аллеи, заасфальтированные наподобие дорожек на Елисейских Полях в Париже, казались такими удобными. Возле каждой пары деревьев стояли двойные скамейки со спинками. Причем эти скамейки не были запачканы ни бесцеремонными кормилицами, ни простодушными в своих затеях детишками! А через каждые десять шагов возвышались бронзовые канделябры, укрывавшие изящные фонари в листве лип и каштанов.

«Господи! — воскликнул я про себя. — Если эти красивые аллейки так хорошо теперь освещены, если на месте прежних желтоватых газовых огарков сверкают звезды первой величины, значит, всё хорошо в этом лучшем из миров!»

Народу на бульваре было полным-полно. По мощеной дороге катились великолепные экипажи: одни были запряжены цугом, другими управляли с помощью длинных вожжей. Я с трудом продвигался среди гуляющих. Но, странное дело, все эти чиновники, торговцы, адвокаты, врачи, нотариусы, рантье были мне совершенно незнакомы; никого из них я прежде не встречал на музыкальных вечерах, а попадавшиеся навстречу офицеры принадлежали уже не к семьдесят второму полку, а к триста двадцать четвертому, да и кивера у них были новой модели. Никого не узнал я и среди красивых дам, небрежно расположившихся в креслах из тонких эластичных пластинок.

В самом деле, кто же были эти важно разгуливавшие в поперечных аллеях чудесницы, чьи фантастические туалеты опережали самую последнюю парижскую моду? Что за пучки искусственных цветов, напоминающие букеты, прикрепленные чуть ниже талии — может быть, немного низковато? Что за длинные шлейфы, прицепленные к маленьким металлическим колесикам, катятся со сладким шепотом по песку? Какие на модницах шляпки! Они украшены переплетенными лианами, древовидными растениями, тропическими птицами, змеями и миниатюрными ягуарами. По сравнению с этими шляпами даже бразильские леса выглядят несовершенными. А прически! Они так велики и тяжелы, что их элегантные обладательницы принуждены укладывать волосы в заплечные корзинки из ивняка, впрочем, изукрашенные с безупречным вкусом. И наконец, что за польские блузки! Эго нагромождение складок, лент и кружавчиков кажется сложнее описать, чем саму Польшу.

Остолбенев, я застыл на месте. Гуляющие проплывали мимо меня наподобие некой феерической процессии. Я заметил, что среди них нет ни холостяков старше восемнадцати лет, ни незамужних девушек, которым было бы больше шестнадцати. Передо мной, нежно держась за руки, шествовали супружеские пары, окруженные таким муравейником детишек, какого, быть может, не видывали с тех пор, как Всевышний призвал плодиться и размножаться.

«Господи! — опять мысленно воскликнул я. — Если дети счастлив вы, значит, Амьен стал по-настоящему благополучным городом!»

Внезапно послышались странные звуки. Вступили горны. Я направился к обветшавшей эстраде, с незапамятных времен ходуном ходившей под ногами дирижеров.

На месте упомянутого сооружения стоял изящный павильон, на крыше которого располагалась очаровательная легкая веранда. У подножия павильона раскинулись широкие террасы, выходившие как на бульвар, так и на сад, разбитый чуть ниже. Полуподвальное помещение было отдано под великолепное кафе, отделанное с ультрасовременным шиком. Я протер глаза, спрашивая себя, уж не воплотился ли наконец в жизнь проект Ферагю[8] — к крайней радости этого смелого художника, да еще, словно по мановению волшебной палочки, в течение одной ночи!

И туг я перестал искать объяснения абсолютно необъяснимым фактам, находящимся за гранью возможного. Музыканты триста двадцать четвертого полка сыграли какую-то пьесу; в ней не было ничего человеческого, тем более — небесного! Все в ней было каким-то необычным. Никаких перерывов в музыкальных фразах и никакой широты. Не было ни мелодии, ни ритма, ни гармонии. Смесь несоизмеримого, как сказал бы Виктор Гюго. Квинтэссенция Вагнера! Звуковая алгебра! Торжество диссонанса! Все это производило впечатление оркестра, собравшегося только перед самым началом представления.

Люди, прогуливавшиеся рядом со мной, собирались группами и аплодировали; такую овацию мне приходилось слышать разве что на выступлениях цирковых гимнастов.

«Но это же музыка будущего! — невольно подумалось мне. — Значит, я уже не в своем времени?»

В это пришлось поверить, когда, приблизившись к афише с программой концерта, я прочел совершенно ошеломляющее название только что прослушанной пьесы:

«№ 1 — Размышления в ля-миноре о квадрате гипотенузы!»[9]

Меня начало охватывать беспокойство. Уж не сошел ли я с ума? А если еще нет, то не свихнусь ли в ближайшем будущем? Я побежал, и кровь застучала у меня в ушах. Мне необходимы были воздух, простор и абсолютная тишина пустыни. Площадь Лонгвиль была недалеко. Я поспешил туда, в эту маленькую Сахару. Я побежал туда…

И очутился в оазисе. Под большими деревьями царили тень и прохлада. Под цветочными массивами расстилались зеленые ковры. Воздух благоухал. Среди зелени журчал прелестный ручеек. Из старинной наяды, на которой время оставило свои неизгладимые следы, струилась чистая вода. Разумеется, без искусно устроенного приемника воды бассейн переполнился бы и затопил город. А вода эта была отнюдь не сказочной, не нарисованной на закопченном стекле или марле. Нет, это было самое настоящее химическое соединение водорода и кислорода, свежая питьевая вода, в которой кишели тысячи мелких рыбешек, хотя еще вчера они не смогли бы прожить в этом бассейне и часа. Я погрузил губы в эту воду, которую до сей поры все анализы признавали негодной, и она оказалась подслащенной, дамы и господа, что в тогдашнем своем состоянии экзальтации я нашел совершенно естественным.

Последний раз взглянул я на влажную наяду — так смотрят на чудо природы — и направился к улице Рабюйсон, задаваясь вопросом, сохранилась ли она еще.

Во всяком случае, налево вырисовалось огромное шестиугольное строение с величественным входом[10]. Оно служило одновременно и цирком, и концертным залом, достаточно большим, для того чтобы в нем звучала музыка, исполняемая и «Орфеоном», и «Филармоническим обществом», и «Гармонией», и «Хоровым союзом»[11], и фанфарами муниципальных добровольцев-пожарных.

В этом зале (что хорошо было слышно снаружи) огромная толпа аплодировала так, что стены, казалось, вот-вот обрушатся. Массе народа, собравшейся около здания, передавался энтузиазм находившихся внутри. У дверей на гигантских щитах огромными буквами значилось: