Андрей Лазарчук - Солдаты Вавилона Страница 2

— Ну-ну-ну, — довольно заворчал Грегори, подхватывая Нику своими лапищами. — Я пыльный, я соленый… — не отпуская Нику, он легко зашагал к дому. — Сейчас мне кое-кто ванну соорудит, бельишко свежее даст…

— Что, только бельишко?..

— Да ну что ты, если бы только бельишко, и базару бы не было, я же кобелина, ничего не поделаешь…

— Кобелина, небось, девок полная кабина была… там, за поворотом только и высадил, знаю я, что на дорогах делается…

— Ничего ты не знаешь и не представляешь даже, у тебя устарелые сведения, едешь вот так ночью, фарами светишь — а через каждые сто метров по девке, представляешь, девки, девки, девки, и, что характерно, все стоят раком, ничего себе, а?

— Какие ужасы ты рассказываешь, — Ника потерлась носом об его плечо.

— Пусти, я ванну… — они были уже в доме.

Она отрегулировала воду: тридцать градусов, как он любит, — бросила в воду таблетку фитона и слепо смотрела, как тугая струя взбивает зеленоватую пену. Дышалось ртом и, как от щекотки, подбирался и втягивался живот, и Ника присела рядом с ванной, прижалась к ней боком…

Вошел Грегори в трусах, Ника засмеялась и крепко зажмурилась — он до сих пор стеснялся раздеваться при ней. Потом раздался громкий плеск и фырканье. Ника открыла глаза: Грегори стирал ладонью пену с лица.

— Черт-те что, — сказал он. — Как из огнетушителя… Да, слушай, а чем это таким странным в коридоре пахнет?

— Не знаю, — сказала Ника. — Не чувствую.

— Вроде как чесноком — и чем-то еще.

— Ничего там нет.

— Ну, показалось. Сидди давно спит?

— Больше часа.

— Надо поторапливаться… — Грегори стал быстро тереть себя мочалкой.

— Задерни занавеску, я под душем ополоснусь. Все, завтра приварю к «чудовищу» ванну и бак для воды — невыносимо…

Ника перепорхнула в спальню, расстелила чистую простыню, вернулась к двери, встала, прислонясь к косяку. Ежась, провела рукой по плечу, груди, животу, бедру. Все на месте? — ехидно спросила сама у себя. На месте… Похотливая кошка… А хотя бы? Почему-то медленно и тяжело стала открываться дверь ванной. Открылась. Закутанный с головой в простыню, вышел Грегори. У него была странная, какая-то одеревенелая походка. Люди так не ходят. Он приближался, и Ника чувствовала, как ее охватывает настоящий страх. Потом простыня соскользнула с головы. Лицо Грегори было синевато-белым, и наискось шла, вскипая кровью, рубленая рана… Он сделал еще шаг, и Ника, теряя себя, опрокинулась и полетела в глубокую звенящую темноту…

Она сидела на подоконнике, обхватив руками колено. Ей было уже почти хорошо. Почти хорошо… Она усмехнулась. Лучше сказать: почти не больно. Почти спокойно… И очень досадно. Прошли все чувства. Как всего этого жаль: ожидания, радости, желания — всего. Ничего не осталось. Рубец. Обидно… За окном с наступлением сумерек летали бессмысленными кругами какие-то новые мухи: медленные и крупные, как шершни, но безвредные. Раньше их не было. Впрочем, раньше многого не было… За спиной возникли мягкие шаги: Грегори опять шел извиняться. Ника обернулась. Грегори был голый по пояс, в каких-то немыслимых шароварах и красном тюрбане. В руках он держал блюдо с персиками.

— Зернышко… — с придыханием начал он; на этот раз голос был приторно-нежным. — Зернышко мое родное, ну, прости ты дурака.

— Дурак и есть, — сказала Ника. — Господи, какой ты дурак! Я ведь не за это сержусь… — Она сама не могла понять, за что сердится. За пропавшее настроение? Не совсем, что-то еще… На миг ей показалось, что она сама — уже из последних сил — расковыривает обиду. — Я ведь и не сержусь даже, не то слово… а, да что с тобой говорить…

— Не говори, госпожа! — ослом взревел Грегори. — Не надо слов, пусть все нам скажет музыка!

Он махнул рукой в сторону рамы, экран осветился, из глубины его поплыли цветные шары, которые, лопаясь, издавали ксилофонные звуки. Это был, наверное, какой-то новый тоник, он привез, он знает, что она это любит и коллекционирует — но вот сейчас, сию минуту это оказалось поперек всего.

— Выключи, — сказала Ника.

Грегори сделал ладонью движение, будто протирал стекло, и экран погас.

— Тебя не развеселить, наверное, — сказал Грегори.

— Так — нет, — сказала Ника. — Знаешь что: ты постереги пока Сида, а я прогуляюсь… проветрюсь.

— Пешком? — спросил Грегори.

— Да. Впрочем, нет: если ты позволишь, я возьму мотороллер.

— Возьми. Все так глупо получилось…

— Ладно, — сказала Ника. — Я проветрюсь, и все пройдет. Ты же не хотел, я понимаю.

— Я думал, ты… Нет, я просто дурак и не думал ни о чем.

— Где эта гадость? Дай, я выброшу.

— Я уже сунул ее в измельчитель.

— Ты ей отомстил?

— Да. Стер в порошок.

— Туда ей и дорога. Какая же сволочь придумала это делать?

— Да вот… нашлись. Ладно, ты приезжай скорей.

— Проветрюсь и приеду. Ты жди.

Крошечный мотороллер был закреплен на кузове «чудовища» — как шлюпка на борту лайнера. Ника шепнула пароль в замок и махнула рукой: вниз. Зашуршала лебедка. И что это я собралась делать, мельком подумала, удивляясь себе, Ника. Мотороллер опустился к ее ногам. Ладно, все равно. Сиденье почти горячее… Она тронула пальцем глазок ключа. Загорелись контрольные лампочки, приборный экранчик, фара. Ника мягко послала мотороллер вперед. Дорога была пуста. Можно погасить фару. Светло. Все еще светло. Мотор работал беззвучно, только легкая вибрация ощущалась подошвами. У поворота на Загородное шоссе ее обогнал белый «Ниссан». Сидящий за рулем толстяк послал ей воздушный поцелуй. Ника отвернулась. Грегори говорил, что все такие микроавтобусы забрала себе служба эрмеров. Наверное, это тоже эрмеры. «Ниссан» свернул налево, поэтому Ника поехала направо — к центру.

До самого переезда дорога была скучная: пустырь направо и налево, справа пустырь кончался полутемными громадами корпусов авиазавода, а слева тянулась, и тянулась, и тянулась черная полоса стены, и за стеной все тоже было черное, и лишь иногда на фоне сиреневато светящегося неба возникали невразумительные силуэты.

Наконец, Ника нырнула в гудящий туннель — поверху, похоже, шел тяжелый состав — и вынырнула совсем в другом месте, среди домов и огней. Здесь было оживленное движение и множество людей на тротуарах — и, естественно, множество желающих перебежать улицу не там, где положено — поэтому приходилось держать ухо востро и не зевать по сторонам. Потом Нике надоело ехать в общем потоке, и она свернула в показавшийся уютным переулок. Впрочем, ничего уютного и интересного в переулке не оказалось, зато он вывел ее в совершенно незнакомое место: к солидного размера пруду с островом посередине. На острове росло большое дерево. Удивляясь, что никогда не была в таком приятном месте, Ника объехала пруд кругом и решила, что пора возвращаться — но, очевидно, попала не в тот переулок. Здесь были старые двухэтажные домики, собранные в маленькие и очень зеленые квартальчики, и под колесами вдруг оказался не асфальт, а каменная мостовая. Понимая, что окончательно заблудилась, Ника решила развернуться и поискать дорогу назад от пруда, как вдруг увидела знакомую машину. Белый «рейнметалл» с красным крестиком под ветровым стеклом и до сих пор не покрашенным левым крылом стоял двумя колесами на тротуаре у подъезда. Сама не зная зачем, Ника остановила мотороллер, обошла машину и поднялась на крыльцо. Четыре кнопки звонков, все разные, и возле одной — медная табличка: «Д-р медицины Л.Л.Бенефициус». Странно, подумала Ника, доктор медицины — а работает санитарным инспектором. Впрочем, кого сейчас этим можно удивить? Она коснулась пальцами таблички. Табличка оказалась неожиданно холодной. Задержав руку и чувствуя, как эта прохлада проникает в пальцы, Ника подумала: а что будет, если позвонить?.. — но мысль эта оказалась сухой, пустой и никчемной. Что-то новое, большое и пока совершенно непонятное переполняло ее. Бездумно неся это в себе, Ника спустилась — три ступеньки — вновь обогнула машину — «рейнметалл» показался ей чудовищно громадным — оседлала мотороллер и позволила ему везти себя. Минуты через две он вывез ее к ослепительно блестящему «Золотому веку» — целому кварталу ресторанов, ночных магазинов и клубов, кинотеатров, театров, голо, а также прочих «ристалищ и развлекалищ», как говаривал Грегори. Раньше они нередко совершали рейды по здешним подвальчикам и этажам. Раньше, до Сида, и пока Грегори мог выступать со своим номером, зарабатывая втрое против нынешнего… Здесь было светлее, чем днем. Рекламы, фонари и витрины. У полупустого уличного кафе Ника затормозила. Остро захотелось чего-нибудь сладкого. В кармане лежала смятая десятка, трехдинаровая монета из черного с золотыми точками пластика и несколько стареньких «никелей». Она взяла бутылку «Трокто» и три пирожных. «Трокто» рекламировали повсюду: полезен в любых количествах! Дышите желудком! Молодейте! По вкусу напиток походил на микстуру от кашля, которой Нику поили в детстве. Пирожные казались большими, но исчезли мгновенно. Выходя на тротуар, Ника заметила ночную галантерейную лавочку. На прилавке лежало все, что можно отнести к галантерее, в том числе и ночной, и кое-что сверх того: например, очень похожий на настоящий игрушечный револьверчик. Сколько это стоит? — спросила Ника продавца, смуглого мальчика. Для вас — даром! — воскликнул продавец. Всего пятнадцать динаров! У меня только десять, огорчилась Ника. Ну, если вы добавите улыбку… Ника охотно улыбнулась. А вы не торгуете этими страшными масками? — спросила вдруг она. Нет, сказал мальчик, я ими не торгую, я их боюсь. Спасибо, сказала Ника. А можно, я вас за это поцелую? О-о-о!.. — мальчик был наверху блаженства. Дело в том, сказала Ника, что я их тоже боюсь. Очень-очень боюсь. Они еще поулыбались друг другу, пока Ника пыталась засунуть револьвер в карман шортов. Карман был слишком узкий и тесный. Наконец, это получилось. Вот теперь можно возвращаться, подумалось ей. Ну, я его напугаю, я его так напугаю…